— Пора своих детей заводить, а он всё о малолетках разговоры ведёт, — промычала гостья.

Отключив телефон (не хочу никого слышать, задолбали), я подтянул за ногу эту неожиданно не в меру разговорившуюся куклёнку к краю кровати.

— Слышь, пасть завали. Я час назад сказал: уёбывай. Какого хрена ты ещё валяешься?

— Арман, прости, — резко сев, испуганно глянула она на меня и принялась натягивать трусики.

— И кстати, Карина. Там твои сраные папарацци всю ночь висели как голуби на решётке. Весь въезд зассали и заплевали харчками, гадая, к кому же ты сюда приехала. А выбор тут, надо сказать, большой. От потомственных аристократов до политиков, бизнесменов и бандитов. Так что давай пошевеливайся и через чёрный ход.

— Вот суки, — опустила она ноги на пол. — Никуда от них не скроешься.

— Если разъезжать на лимузине, да ещё после сольного концерта, то чему удивляться, — швырнул я этой популярной певичке что-то из её шмоток, первое что подвернулось под руку. — Но, если ещё раз так припрёшься, будешь своими наманикюренными пальчиками лично фасад отмывать и асфальт ногтями отскребать. Давай, давай, в темпе! Не вынуждай меня вышвырнуть тебя в чём есть, — не на шутку разозлился я.

Хотя было бы на что. На трёп этого безголосого силиконового чучела? Но слова о детях как-то неожиданно резанули.

«День, наверно, такой, — захлопнул я за ней дверь и отправился в душ. — Бляцкий сорокет. Словно за какой-то рубеж шагнул, разменяв пятый десяток».

После, стоя в халате у окна и запивая таблетку — голова так и не прошла — я смотрел на здание Галереи, что с мансардного этажа известного доходного дома просматривалось как на ладони.

«Арман-Галерея». Частный музей искусства. И этот, что напротив окон, у меня не один. Таких Галерей я открыл несколько, в разных городах мира. Наверно, надо гордиться. Построенные на собственные деньги, охраняемые покруче чем Форд-Нокс (хранилище золотых запасов США), в моих Галереях находились и ценности, пожалуй, покруче. Лучшие музеи мира доверяли мне, Арману Чекаеву, когда-то нищему детдомовскому парню, выставлять свои шедевры. Являл этому миру я и жемчужины частных коллекций. По секрету: не все они даже чужие.

— А я, блядь, не смогу отличить Ван Гога от Шишкина, но горжусь парком вокруг Галереи, по которому теперь гуляют мамашки с колясками. Чтобы его сохранить, я отвалил департаменту бабла больше, чем мне отвалили на Сотбис за маструбирующую бабу, недорисованную каким-то несчастным австрийским эротоманом. Простите, недописанную, — усмехнулся я, сделав глоток безвкусной ледниковой бурды из стеклянной бутылки (терпеть не могу пластик, алюминий, тетрапаки) и сморщился. Всё же вкуснее, чем колодезная вода до сих пор ничего не придумали.

Или это я всем пресытился? Всё набило оскомину? От всего устал?

Нет, кое от чего не устал.

Нацепив привычные классические джинсы, чёрный свитер и мягкое пальто, на дворе всё же был октябрь, не май. Хотя в этом городе всего два времени года: грязь подсохла и грязь подмёрзла. В общем, я снова преодолел мост через канал и те считанные сотни метров, что отделяли меня от Галереи. Вытерпел поздравления сотрудников, что радостно набрасывались на меня в каждом коридоре. Ответил на пару десятков сообщений и звонков, включив телефон. И наконец, оказался там, куда спешил — в своём рабочем кабинете.

Там в секретной нише в стене, за какой-то мазнёй стоимостью пару миллионов зелёных под бронированным стеклом прятался рисунок на простом альбомном листе. Не потому, что представлял какую-то большую ценность. Я даже не знаю откуда он у меня. Просто однажды, перекладывая старые бумаги, я его нашёл и с тех пор им болел.