– Густав, а ты тоже возродишься на земле?

– Конечно, мой сердечный Ловкач. Только я не знаю, кем, когда и где. А если мне опять повезёт, где-нибудь рядом возродишься и ты.

– Почему ты сказал «опять»?

– Потому, что мне кажется, что я тебя знаю очень давно. И никакие сокровища Коддля не могут изменить ничего. Я хотел, чтобы Мартин Лютер объяснил мне то, что никогда не говорят первым встречным. А ты мне не первый встречный, и всё, что я услышал, обязательно будешь знать ты. Нам не стоит обсуждать всуе дела Господни, важнее которых на свете нет. Поговорим, когда я вернусь с охоты.

– Хорошо. Кому же не интересно знать, что думает о церкви сам Мартин Лютер?

– Пока меня не будет, спроси себя: пошли бы римские папы на неисчислимые бесконечные зверства ради нескольких лет роскоши своего дворца, зная, что вечном аду их ждёт неугасимое и невыносимое пламя, которое никогда не превращает в пепел, как Сесилию. Эти злобные, но очень хитрые твари пытаются нас убедить, что их гнусные злодеяния во Имя Христа позволяют им считать церковь святой, себя – христианами, и достигать райской вечности. Как бы ни так. Вперёд!

Всадники пришпорили лошадей и поскакали во весь опор. Каменистая дорога шла вдоль левого берега Мозеля и была знакома с детства обоим друзьям.

Два следующих дня я отлёживался тюфяком, почти ничего не ел и лишь во вторник вышел немного подышать. В среду вечером, в начале седьмого, кто-то постучал в дверь, – это Хельга, мелькнуло в голове, больше некому.

– Да, не заперто.

Постучали снова, пришлось вставать. За дверью стояла Хельга. Она казалась уставшей и подавленной.

– Добрый вечер. Проходи, пожалуйста, – я отступил.

Она перешагнула порог и осталась на месте.

– Что-то случилось или ты спешишь?

– Я хочу извиниться. Мне всё объяснила англичанка.

– Ну, объяснила и объяснила, порядочных людей навалом в любой стране. Сядь, пожалуйста, в кресло. В ногах правды нет, как и в головах.

Хельга села, но её поза выдавала напряжение и неуверенность.

– Сегодня утром она прикатила свой чемодан в мой номер и сказала, что её ждёт такси. Она не смогла найти меня раньше… говорила, что ты очень хороший и особенный…

– И ты поверила ей больше, чем своим глазам?

– Алекс, прости меня.

– Забудь. Я поступил бы точно так же. Энергия ревности одинакова у всех народов и не зависит от обручального кольца, её лишены только гаремы, публичные дома и «нормальные шведские семьи».

– Ты, правда, так думаешь?

– А ты, когда хлопнула дверью, думала иначе?

– Ты хочешь сделать мне больно?

– Три дня в одиночестве – для садиста невыносимая пытка, – некого мучить под предлогом желания добра. Мы оба знаем, что в стечении обстоятельств виноват только я. И мы оба знаем, что, если бы ты хлопнула дверью чуть тише, эта ирландка не поняла бы, что случилось, подумала, что ты ошиблась дверью и не стала тебя искать, но тогда бы больно стало мне.

– Мне стыдно…

– У вас тут что, старушка-Европа совсем в маразм впадает? Искреннее чувство – это стыдно, а когда народные евроизбранники внедряют групповуху и стирают в порошок гендерные различия доверчивых народов, – это политкорректно и этично. Тебе не кажется, что народу естественнее стыдиться порочного, шкодливого слугу, а не естественного проявления гендерных ролей?

– Ты, как всегда, оригинален и убедителен. Вчера и позавчера я допоздна работала, но думала только о тебе… Я всё равно бы к тебе пришла.

– И я бы к тебе пришёл.

– Почему?

– А почему я искал вино, которое тебе понравилось? Ты ужинала?

– Нет, я только приехала, оставила плащ в номере и поднялась к тебе.

– Хорошо, что в ваших отелях не клеют на дверях стикер с зачёркнутым сэндвичем. Мы разогреем консервированные сардельки, а остальное выложим на тарелки и съедим. Ты любишь ужин при свечах?