Весна была в полном разгаре, зеленели деревья, на опушках леса появились первые цветы, на лугах мы собирали молодые листики одуванчика для салата и варили зеленый суп из молодой крапивы. Нервы отца успокоились. Сидя на скамеечке, он грелся на солнце, наслаждался тишиной и, казалось, забыл, что кругом ад и ужас, из которого он так недавно вырвался. Мне было весело, что все опять с нами. Я была рада, что снова встретилась с младшей сестричкой, с которой всегда была особенно дружна. Мы над всем смеялись, все трудности жизни обращали в шутки. Помню, как-то мы полоскали белье в ручье, как вдруг со страшным треском и ревом из-за горы вылетели три истребителя, которые обыкновенно обстреливали из пулемета все, что попадалось.

«Алинка, текай!» – не своим голосом закричала я, и мы обе, не выпуская из рук мокрые простыни, кинулись под навес, но почему-то впопыхах побежали не к двери, а со страшными усилиями начали карабкаться на загородку и, уже сидя на ней верхом, сообразили весь комизм происходящего и долго не могли прийти в себя от хохота.

Фронт между тем приближался. Вечером все собрались у радио и, закрыв наглухо все двери и окна, под страхом расстрела, слушали передачи из Лондона, Парижа, из Швейцарии. Я раскладывала на столе карту и, впившись в нее глазами, старалась отгадать, кто раньше? Кто скорее дойдет до нас? Вена сдалась, бои идут под Санкт-Пёльтеном. А на западе американцами занят Нюрнберг. Если отмерить карандашом, то мы в центре, ну, а дальше? Эй вы, американцы! – говорили мы с Алинкой, тыкая карандашом в Нюрнбегр, – торопитесь! Володя и папа сидели, буквально прилипнув ушами с двух сторон к радио. Моментами они многозначительно смотрели друг на друга и, как китайские болванчики, одновременно кивали головами. «Что, что сказали?» – кидались мы к ним. Отец делал страшную гримасу и сердито отмахивался: «Шшт! Молчите!» – и еще крепче прилипал к радио.

Продовольствие, молодая крапива и теплое солнышко отошли на второй план. Становилось все яснее и определеннее: надо ехать, надо двигаться на запад. «Двадцать пять лет тому назад, – говорил отец, – мы от них бежали, они и сейчас все те же, не хочу к ним попадать, надо решаться на все». Володино твердое убеждение было, что надо хотя бы переехать в Баварию. «По всему видно, – говорил он, – что Бавария окажется оккупированной американцами. Где пройдет демаркационная линия советской оккупации, определить сейчас трудно. Но во всяком случае река Инн явится уже естественной границей, это почти наверно. Нам до границы недалеко, 14 километров. Если не удастся сейчас устроить пропуск и ехать поездом, то пойдем в последнюю минуту пешком, как-нибудь переправимся через Инн. На этот случай мы купили ручную тележку, чтобы везти в ней детей и самые необходимые вещи».

Как-то вечером, вернувшись со службы, Володя отозвал меня в сторону. Лицо у него было серьезное и даже взволнованное. «Что случилось?» – «Вот что: сегодня хозяин объявил, что на мое место поставят другого, а меня с группой советских пленных пошлют рыть окопы». Я застыла. Физически почувствовала, как сердце оборвалось и спустилось куда-то вниз. Это значило конец. Вихрь мыслей: начальство – не теперешний хозяин, в душе антинаци, а СС, военная дисциплина, за бегство – расстрел; его отошлют неизвестно куда, пропадет как Сережа, муж Анны, я его никогда не увижу, одна с детьми, советская оккупация. Бог знает какие ужасы пришли мне моментально в голову. «Ну, и что же… что ты будешь делать?» – «Я с ним завтра поговорю, все объясню. Он такой, что с ним можно, поймет. А потом надо смываться, и поскорее, пока СС до меня не добрались». Всю ночь я плохо спала. Снились жуткие лица СС, которые отбирали у меня Володю, голодные и оборванные Миша с Танечкой, мы одни и кругом солдаты со свирепыми лицами. Несколько раз я просыпалась с чувством: скорей, скорей, собирать вещи, бежать, перейти в Баварию, оказаться за рекой Инн.