Разгладив платье, Maman возвращает на лицо прежнее выражение и выпрямляется.

– Самое правильное, что мы с девочками можем сделать, это верить в лучшее. – Ее взгляд на мгновение устремляется в мою сторону, ища поддержки. Я киваю, но не потому что соглашаюсь с тем, что нужно оставаться позитивной, а потому что знаю, как отчаянно она хочет помочь Papa. – Мы должны показать ему, что здесь нечего бояться, – продолжает Maman. – Что мы можем пройти через это, как прошли через последнюю войну.

– Именно так, – кивает мадам Ларош. – Особенно теперь, когда с нами Старый Маршал.

– Да. Маршал Петен спас Францию в Великой Войне и сделает это снова, – убежденно заявляет Maman. – Если он говорит, что сотрудничество – это лучший выход… мы должны ему верить.

– Согласна с тобой, – отвечает мадам Ларош.

Она промакивает губы салфеткой, и я чувствую, как маятник беседы качается в мою сторону еще до того, как она поворачивается ко мне.

– Ну, а теперь скажи нам, Адалин, не встретила ли ты в эти дни какого-нибудь прекрасного юношу?

Когда разговор заходит обо мне, это первое, что хотят знать друзья Maman.

– Пока никого, мадам Ларош, – отвечаю я. – Хотя я сейчас все равно не в настроении.

Она качает головой и вздыхает.

– Если бы только наши бедные мужчины могли вернуться домой…

Из-за войны молодых людей в Париже в эти дни почти не осталось, за исключением тех, кто еще ходит в школу. Это трагедия – и не потому, что у меня не осталось кандидатов для любовной интрижки. Те, кто ушел на войну, либо уже мертвы, либо содержатся в немецких лагерях для военнопленных. Наша соседка снизу, мадам Бланшар, не получает вестей от сына с тех пор, как он попал в плен под Дюнкерком в июне. Кажется, эта пожилая женщина худеет все больше всякий раз, как я ее вижу.

Мари наклоняется, покручивая между пальцами ножку бокала для шампанского.

– Знаешь, некоторые из немцев довольно симпатичные, – признается она.

– Ты говоришь так только потому, что слишком долго не видела наших собственных парней, – вмешивается Моник.

– Может, и так, – задумчиво тянет Мари. – Им, конечно, не хватает французского шарма, но они и правда симпатичные. И более воспитанные, чем ты думаешь. Один из них недавно помог мне поднять рассыпавшиеся продукты.

– Уверена, наши мужчины в лагерях были бы счастливы услышать это, – бормочет сквозь зубы моя сестра.

– Что ты сказала? – удивляется мадам Ларош.

Maman бросает на Хлою предупреждающий взгляд.

– Адалин, дорогая, почему бы тебе не сыграть нам что-нибудь?

Я тут же вскакиваю, разминая пальцы. На пианино я играю с восьми лет и беру уроки дважды в неделю у женщины по имени Матильда, которая живет рядом со школой. Мне нравится практиковаться на нашем небольшом пианино дома, том же самом, на котором играл Papa до своего ранения, но есть что-то невероятное в том, чтобы сидеть за этим сверкающим роялем в углу гостиной. Когда наступят более счастливые времена, я буду приносить к мадам Ларош свои песенники и играть часами.

Открывая крышку рояля и осматриваясь в поисках того, что можно сыграть, я слышу ее голос:

– Она еще берет уроки, Одетт?

– Брала, но ее учительница сейчас в Свободной зоне. Адалин, что Матильда писала в последнем письме?

– Она думает, как получить разрешение вернуться в Париж, – отвечаю я.

– Надеюсь, у нее получится, – кивает мадам Ларош. – Такой талант, как у тебя, не должен пропадать.

Я наконец нахожу партитуру одного из моих любимых произведений – концерта Моцарта для фортепиано № 27. Меня познакомил с ним