Картинка остается, мы все еще неловкие подростки, школа неумолимо заканчивается. Мы все еще до смерти влюблены.

Я зову его по имени, пока он меня держит, все это мокрое, все это жаркое, когда меня накрывает с головой, я сжимаюсь у него в руках, не могу отдышаться, он держит меня, он всегда держит меня и удерживает меня здесь. И я никогда так не любила лето и никогда так не любила собственный дом, но все имеет смысл, когда он рядом.

Много месяцев после он скажет, что единственный раз, когда он чувствовал себя красивым – «Этот тот раз, помнишь? Когда у нас был секс перед зеркалом, в твоей ванной». Конечно, я это помню. Я почти плакала от того, как мне было хорошо.

Я говорю, что единственный раз – это несправедливо. Это ужасно несправедливо. Что он красив для меня каждый день, что я никого лучше него не видела.

Я рисую его каждый день, он в каждой моей книжке, в каждом моем скетче, даже самом неловком, в каждой моей картине, даже когда мы не вместе, я чувствую его внутри все равно.

Еще я скажу, что он был немного неправ. Он не был просто красив. Или даже я не была просто красивой. (Принцесса, – он фыркает, – Ты всегда красивая.)

Но дело было даже не в этом. Абсолютно не в этом. Я говорю, что мы были лучше всех. Мы были будто молодые боги.

Я говорю, что не чувствовала себя счастливее.

Я говорю, что весь мир в тот момент был для нас.

Каждый чертов раз, когда ты рядом, каждый чертов раз, когда ты внутри, каждый чертов раз.

Я продолжаю выворачивать руль машины на ту же полосу, чтобы влететь в него с диким скрежетом, другая дорога мне просто неинтересна.

Мы – молодые боги, Илай.

Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя.

Кто проиграл? Я, кажется, знаю.

***

Я нахожу его на моей кровати, он выглядит расслабленным, даже успокоенным, наблюдает за тем, как я верчусь перед зеркалом, по его лицу гуляет тень усмешки, но не торопится показываться полностью. Когда я оборачиваюсь к нему, мы встречаемся взглядами, нам обоим чуть смешно, я не потрудилась даже одеться, мой тон обвиняющий только вполовину, комната тихая, пахнет сексом и потому никому из нас не хочется даже повышать голос, я замечаю мягко, – Ты снова меня всю пометил, и тебе совершенно не стыдно.

Он показывает зубы, о, ему совершенно не стыдно, ему, знаете ли, не бывает стыдно.

(Это ложь, к тому моменту я уже знаю, что стыд он испытывает практически постоянно. За себя. За все, что он есть. За все, что он делает. Мне за него больно. Мне за него невероятно грустно.)

Он протягивает ко мне руку, гладит по животу, смотрит со значением, настолько со значением, что я едва могу вынести этот взгляд.

Молчание между нами глубокое, осмысленное, я подтягиваю к себе его футболку – не ту, в которой вижу его впервые, в этот раз одна из его любимых групп, натягиваю через голову, становлюсь серьезной.

– Слушай, я хочу тебе кое-что показать. Но пообещай мне, что ты не будешь смеяться, хорошо?

Он разводит руками, вроде как ты могла такое обо мне подумать, я приподнимаю бровь, выражаю крайнюю степень сомнения, вроде уж я-то тебя знаю. И это странно. Это удивительно. Я действительно его знаю. Я действительно..

– Пообещай.

Он вздыхает, будто мы говорим об очевидных вещах, но все же соглашается, – Обещаю.

И тогда я подхожу к столу, я достаю их все, во рту поселяется привкус страха, я почти задыхаюсь, пока он смотрит рисунки – множество его лиц, множество его рук, мы вдвоем, его так много, господи, как много его набралось, я затаиваю дыхание, от волнения меня почти тошнит. Он замечает нездоровый зеленый цвет, кладет руку на колено, привлекает к себе, утыкается носом в волосы – на секунду. Обозначает свое присутствие.