– Ооооох ,ха,ха ! – подкрикнули в цепи. И какой то парень, подбоченясь и размахивая платком, выскочил перед завалом и пошел плясать на виду у наступающих турок. Это было так неожиданно, что на минуту турки остановились.

– Вот это по – нашему! – сказал егерь. – Помирать, так с музыкой!

– А ну, османы! Покучней, покучней…– закричал поручик, становясь к картечнице….– Просим дам улыбнуться! Спокойно – фотографирую…

Грохот картечницы и огонь из ее стволов перекрыл музыку. Осип увидел ,что бегущие на баррикаду турки, валяться рядами, огонь картечницы, буквально прорубает в толпе наступающих просеку. Как завороженные смотрели болгары и русские на эту новую невиданную машину смерти, и даже не стреляли .

Турки отхлынули. Через баррикаду перевалился парень, что плясал перед турками, рубаха его была черна от крови.

– Хорошо я плясал ? – спросил он у Петко. – когда тот резал на нем рубаху.

– Ты лучший танцор ….– сказал лекарь

Парень улыбнулся и запрокинул голову.

– Ты лучший танцор в селе …Кто же этого не знает. – повторил Петко, закрывая ему пальцами веки на мертвых глазах..

Осип отвернулся, и чтобы занять себя, хотел перезарядить ружье. Подсумок был пуст. Казак понимал, что с его ногой ему не уйти, если турки прорвутся через завал, а не прорваться они не могут, слишком неравными были силы, обороняющихся было меньше сотни. Еще часа два можно будет отбиваться в домах и дворах деревни, выстреливая турок по одному, в упор, но для этого нужно дать уйти туда людям с баррикады…Кому то нужно будет ее держать до последнего патрона, пока волна наступающих не перехлестнет через это последнее ,перед деревней препятствие.

– Ну вот и все. – подумалось ему, без страха и без горечи, потому что ни бояться , ни вспоминать прошлое или молиться уже не было сил… Он откинулся поудобнее, к стволу дерева и достал из кобуры револьвер.Ну сколько еще с собой прихвачу, семерых? Больше ?

Он не чувствовал теперь того липкого страха, как там на горе, когда впервые увидел эту копошащуюся внизу толпу в синих мундирах красных фесках и пестрых тюрбанах, когда словно обмерло внизу живота и ноги сделались слабыми, а руки заплясали как чужие. Исчезла и та лихорадочность, с которой он отстреливался на первом завале. Теперь все сменила свинцовая усталость и ненависть к этим прущим скопом, вопящим, похожим более на разъяренное стадо зверей, чужим людям, которым не была конца. Они были сильнее, казалось их невозможно остановить, и от этого люто разгоралась тяжелая злоба бессилия.

Осип берег патроны и стрелял почти в упор в перекошенные рожи, в синие мундиры встающие горой над баррикадой. До рукопашной не доходило, и руки ныли от желания вцепиться в этот вал, воняющий порохом и кровью, рвать его в клочья , грызть зубами, душить… Тело требовало физического напряжения от убийства, которое не давала стрельба. Оно помнило, упругую тяжесть удара клинком и счастье от того, что всем существом понималось: – попал , достал…! И сейчас, привалясь спиною к стволу дерева Осип не замечал, что скрипит зубами, и одна мысль: скорее, скорее бы пошли, чтобы дорваться до хрипящего горла , полоснуть по этим бесчисленным раскрытым в крике ртам, по глазам , по скрюченным рукам безжалостным клинком и отвести изнемогающую от смертной ненависти душу, от того адского жара, который издавна назывался жаждой мести, и как пели старые воины, утоление этой жажды во много раз пьянее женской любви… И кто однажды почувствовал и утолил ее кровью врага, тот становится навеки человеком войны и никакие молитвы и покаяния не отвратят его от неутолимого желания страшного хмеля убийства.