– Какой ты сильный! Какие у тебя плечи!..

И все теснее прижималась животом.

Он и сам тогда изрядно поддал, поэтому, каким образом они оказались в его комнате, совершенно упустил.

– У тебя и девочки еще не было, наверное, – горячим шепотом в ухо. – Ты красивый мальчик, тебя любить будут… Как я сейчас…

Как же ее звали? Кажется, Настя. Или Кристина? В памяти – только этот ее рот и большие груди, светящиеся белизной в тусклом свете уличного фонаря, заглядывающего в окно исподтишка…

Она ушла утром, отличимым от ночи только положением стрелок на часах, напоследок чмокнув Валерку куда-то в подбородок, потрепав по вихрам и обозвав «милым мальчиком». Валерка выполз на кухню покурить в немом обалдении и с таким ощущением в натренированном теле, словно он за ночь разгрузил десятитонный вагон…

…Сколько их потом было на его узком диванчике…

Как прокляла. «Завтра не вспомню»…

Женщины – странные люди. Скажи женщине, что она некрасива – она не обидится, потому что знает, что это не так. Скажи, что она глупа – не обидится, потому что уверена, что это не так. Скажи, что она такая же, как другие – она обидится навек…

Село Улуу отличалось двумя достопримечательностями. Одной была заправочная станция, касса которой находилась в огромном баке из-под бензина, заваленном набок. Умельцы-юмористы прорезали в нем дверь с одной стороны и окошко кассы с другой. Люди, видевшие эту картину впервые, долго не могли прийти в себя – кто от восторга изобретательностью хозяина заправки, кто от смеха, кто от сочувствия операторам, сидевшим летом – словно в пекле, зимой – как в холодильнике.

Второй достопримечательностью была Любаша.

Жизнерадостная и пухлощекая, она могла весело объявить во всеуслышанье:

– Холодильник не фурычит! Винегрет за ночь пропал, а оливье замерзло до льда! Но жаркое, хоть и вчерашнее, вроде ничего!

У нее все так и горело в руках: обугливались котлеты, могла вспыхнуть скатерть, заняться занавеска, затлеть салфетки… И у нее все ломалось. То протекал кран, то искрила розетка, то проводка приказывала долго жить, то барахлил телевизор.

Автостопщиков она страшно любила. Всегда кормила-привечала, а они постоянно ремонтировали ей утварь.

Валера, попрощавшись с Романом, перемахнул через три деревянных ступеньки, отодвинул занавеску, собранную из скрепок и обрезков открыток, вошел в незатейливое кафе.

– Валерка! – обрадовалась ему Любаша – а у меня тут у стола ножка отвалилась…

– Любаш! Даже Баба Яга в сказках сначала накормит, напоит, баньку истопит…

– Напои вас, ага! – захохотала та, – а потом начинаете столы ломать! Едва двоих выгнала ночью! Будешь жаркое? Правда, холодильник кое-как фурычит, а жаркое вчерашнее…

Навалив ему с горкой жаркого, и такую же тарелку салата, отрезав пару изрядных ломтей хлеба и плюхнув все это на стол, Любаша облокотилась на стойку, подперла пухлую щеку кулаком и с умилением вздохнула.

– Вот люблю смотреть, как мужчины едят.

Валерка знал, что в свои тридцать Любаша еще ни разу не была замужем. Фата и белое платье были пределом ее мечтаний. Дальше – до стирки носков и ожидания, когда явится припозднившийся суженный – мысли не шли. Здесь, в Улуу, статистика была классическая: на десять девчонок девять ребят. Да и те либо пьют, либо женаты, либо уехали… На каждого дальнобойщика Любаша смотрела с надеждой. Не забывала обновлять «химку», подкрашиваться, крахмалить передник. Порой и проезжий человек обращал на нее внимание… Но даже после бурной ночи в ЗАГС никто не звал.

Прошлым июнем Валерка припозднился на трассе и в Улуу попал к ночи. Любаша позвала его на постой, и они приговорили бутылку водки. Она плакалась ему, размазывая по щекам некачественную тушь: