С моим появлением в доме работы у Веры прибавилось. Она стала регулярно убираться в моей спальне и мансарде, где утром на полу глянцевым разноцветьем сияли пятна застывших эмульсий. Вечером, перед уходом домой, Вера спрашивала, что приготовить на завтра. Меню она заносила в специальный разграфленный Вальтером блокнот. Ровно в два часа, когда новости первого канала разлетались по дому из мощных динамиков кухонного телевизора, Вера звала меня на обед. С неизменным пятиминутным опозданием я заходил в зал, где у входа на веранду стоял круглый стол, накрытый белой накрахмаленной скатертью.

Мои минимальные житейские требования и откровенная пассивность в выборе заказных блюд действовали на Верины кулинарные таланты раскрепощающе. Однажды, осознав, что нечего полагаться на мои невразумительные гастрономические запросы, она сама перешла к формированию меню на неделю, чем освободила меня от жуткого ежедневного процесса, завершения которого я не мыслил без обращения к поваренной книге.

Веру не интересовало, почему именно мне Вальтер отвёл роль временного смотрителя за его семейными реликвиями. Не знала она и того, что, поселив меня в родительском доме, Шмитц достиг существенного душевного покоя. Через меня он поддерживал связь со своим детским прошлым, которое спустя полвека вдруг воскресло в его недремлющей памяти в саду под цветущим отцовским рододендроном. У его розовых замшевых цветков, разбросанных в изумрудных листьях обильными букетами, он любил прогуливаться перед сном и утирал бумажным платком опухшие от слёз глаза, грустно блестевшие в жёлтом дымящемся свете уличного фонаря.

Перед памятью родителей совесть его была чиста, и теперь он делал всё, чтобы свой душевный покой, проросший на почве удивительной жизнеспособности, передать мне – временному наместнику его души в отчем доме. Он не жалел никаких средств, чтобы пробудить во мне жажду к полноценной жизни собственника, имеющего дом, валютный счёт в банке, домохозяйку и любезных родителей, доверивших своему чаду проживать в фешенебельных апартаментах.

Глава 2

В знойный ветреный день, когда я лежал возле самого моря на полосатом взъерошенном полотенце, сквозь дымчатый фиолет очков я увидел её худую загорелую спину. Я отложил книгу, точнее, она сама выпала из моих рук, и явственно услышал, как тревожно забилось моё сердце, взбудораженное доселе неведомым внутренним чувством. Гибкое, проворное существо, занятое поисками купальника в обветшалом матерчатом рюкзаке, не замечало моих жарких настойчивых взглядов и – слава Богу – не знало, в какие заоблачные дебри забилась моя пугливая душа, спасаясь от нашествия натуралистических, по-пляжному откровенных сцен с её участием и эпизодической ролью кудрявого хлопца в бермудах, державшего вокруг неё дырявое в нескольких местах полотенце в качестве ненадёжной ширмы. Ухажёр стоял, широко расставив ноги, жевал потухший окурок и делал вид, что его мало интересует происходящее за банным полотенцем, во всяком случае не больше, чем скутер, с бешеной скоростью летевший по волнам.

Когда его подруга надела купальник, он бросил погасший окурок в песок, хлебнул из горлышка тёплого пива и, взяв её за руку, потащил к морю. Без раздумий и привыкания к холодной воде она зашла в волны по пояс, неуклюже окунулась и поплыла от берега, по– детски бултыхая ногами. Её дружок занялся бессмысленным нырянием. На поверхности он появлялся лишь для того, чтобы набрать воздух и обдать брызгами пассивных купальщиков. Я следил за неумелыми взмахами её тонких рук, нелепо падающих в воду, и влюблялся в каждое её неловкое движение, позволявшее кое-как держаться на воде. В её противоборстве с водой, доставлявшем ей явное удовольствие, было что-то жалостливое и беспомощное (впрочем, воображённое только мной), отчего её мокрое, блестящее в лучах полуденного солнца тело казалось ещё более заманчивым, почти родным.