…Я замер на краю откоса, держась за ребристый шершавый ствол горной сосны. Подо мной шептал невидимый прибой. Жёлто-оранжевый свет мерцающего маяка проступал с дальнего берега размытыми струями сквозь плотный непрореженный лесной массив. И не было вокруг ни души. Только на променаде теплилась какая-то жизнь и гигантские зловещие тени курортников ползли по бетонным плитам вдоль тяжелых перил, под которыми шелестело притихшее море. Кто-то еще бултыхался в чёрной прибрежной воде, кто-то с опаской плюхался в море со скользких волнорезов. И где-то в районе солнечных часов, выложенных на тротуаре бледной мозаикой, из карманного радио слышался оптимистичный прогноз синоптиков на завтрашний день.
На променаде звучали эстрадные песни. В летнем кафе, на плохо сбитой деревянной эстраде, четверо музыкантов в белых пиджаках исполняли столичные хиты в собственной ресторанной интерпретации, что, впрочем, не умаляло достоинств московских исполнителей этих популярных «творений», прочно засевших на верхних этажах хит-парадов уважаемых молодёжных газет.
Я взял чай с лимоном. Мой столик стоял у самых перил, под которыми плескалось, ёрзая по волнорезам, вечернее море. Где-то на таком же тихом балтийском берегу, но в другом жизненном измерении готовился к очередному визиту в Дивногорск господин Шмитц, и снаряжала его в дорогу моя мать. Кроме шикарных свадебных фотографий у меня не было свидетельств их счастливой семейной жизни. В подтверждение сладко проведённого медового месяца Вальтер прислал мне толстый фотоальбом, напичканный скалистыми видами Канарских островов, снимками водных забав под палящим солнцем, яркими фото вечерних супружеских прогулок по роскошно иллюминированному курорту. Потрёпанные жизнью, но не лишённые привлекательности и обаяния «молодожёны» вышли на глянцевых снимках беззаботными и абсолютно естественными, что на целый день опровергло моё убеждение об их корыстной, заранее просчитанной связи.
Почувствовал ли я себя одиноким, незаслуженно брошенным после отъезда матери в Германию? Собственно, одиноким я был всегда, даже в толпах гогочущих студентов на бездушном Невском проспекте. Иногда я сознательно искал это прозрачное щемящее чувство, чтобы по ночам разговаривать со своим недремлющим разумом, устремлённым к небу искусства, – редкие, незабываемые мгновения. И лишь внезапное расставание с матерью, не пожелавшей баловать меня вестями из-за границы, ввергло меня в состояние устойчивого тупикового одиночества, в котором не было ничего, кроме затаённой злобы на продажное человечество и горькой обиды на родного человека.
Глава 4
Моё детство прошло в Польше. Я рос подвижным общительным ребёнком, пока в четвёртом классе со мной не случился непредвиденный перелом. Учёба шла своим чередом, дворовые игры, порой принимавшие огнеопасный характер, разили безнадёжным увлекающим однообразием, но невидимая сила, не спросив моего согласия, возводила мощную стену между мной и пресными радостями подростковой жизни. Я ничем не выделялся среди одноклассников. Случалось, я получал двойки и не делал домашнее задание. Я не испытывал трудностей в общении со сверстниками, принимал активное участие в футбольных матчах и был не самым худшим на поле. Но вне поля – в раздевалках, во дворах, в подъездах, на стройках и свалках, куда тянуло моих знакомых, – я чувствовал себя неуютно. Дворовой ораве я не предъявлял претензий на лидерство, потому со мной не разговаривали и ухмылялись, когда я стоял в стороне и жмурился, не желая смотреть, как летят кирпичи и камни в тритонов и лягушек, метавшихся в грязи и собственной жиже на бетонном дне заброшенного фундамента.