– Пошла вон, проклятая тварь! – крикнула Нежина в ужасе и с остервенением набросилась на громадного серого тяжело дышащего зверя, ногтями выдирая клоки грязной свалявшейся шерсти из его головы и огромного плохо пахнущего тела.

– Итить твою налево, совсем сбесилась девка!

Обиженный Пунт снегом протирал лицо. Снег впитывал кровь из расцарапанной кожи, медленно тая, красными ручейками сбегал по ноздреватому носу, косматым бровям, седым клокам волос, бровей и бороды.

– Сдурела совсем! Я их по всему лесу рыскаю – ищу! Волки нынче одичали: режут кого попало – собак, кошек – и людей не боятся. Борьку из конуры вытащил, а они ещё и дерутся!

Он шагнул под ель и вытащил неподвижную Агату, пошарил в карманах старого безразмерного тулупа, вытащил грязную помятую фляжку и влил пару глотков в полуоткрытый рот девушки. Фляжка стукнула о зубы, но Агата даже не пошевелилась, не сомкнула губ. Жидкость стекла по посиневшей щеке в сугроб, проделав в нём маленькую воронку.

– Неужто перепутал?

Пунт сделал торопливый глоток и тотчас закашлялся, распространяя густой душок дешёвой водки. Вытерев губы рукавом, довольно ухмыльнулся и с сожалением кинул фляжку продрогшей до костей Нежине:

– Пей, пока не передумал.

Девушка помотала головой, поскольку от холода уже не могла говорить, только ноги, пытаясь согреться, танцевали диковинный танец, и зубы выбивали мелкую дробь.

– Пей, кому говорю! – Пунт не шутил. Его брови сдвинулись в единую густую линию. – Быстрее давай. Ты мне ещё живая нужна, на своих ногах. Девке вон плохо совсем, а двоих я не донесу – годы не те. Хотя и раньше, вправду сказать, тоже бы не донёс.

Потом неловко похлопал Агату по щеке:

– Щас, щас, потерпи минутку.

Сделав обжигающий глоток, от которого тепло заструилось по животу вниз, Нежина аккуратно взялась за запястья Агаты, Феррул ухватился за щиколотки. Плавно покачиваясь, вереница тяжело дышащих людей шла меж деревьев. Пунт угрюмо шёл впереди, по пояс проваливаясь в рыхлый снег.

Буквально через несколько минут сквозь густую хвою робко замерцали огоньки окон. Ещё никогда Нежина не была так рада возвращению в интернат.

Двери интерната оказались распахнуты, выпуская наружу клубы тёплого жилого пара, на пороге, держа руки возле груди, стояла мадам Гортензия, глядевшая на троицу осоловелыми глазами. Карман её передника оттопыривался, но не слишком неприлично, поскольку большую часть бутыли, находившейся в нём, она уже использовала по назначению. Конечно же, исключительно для успокоения. Как видно, нервная система женщины порядком поизносилась, потому что это была уже не первая за сегодня бутылка (утром Нежина видела этикетку другого цвета). Но Пунт благосклонно улыбнулся, покосившись на передник.

– Что произошло с нечётким…нечест…несчастным ребёнком? – едва пролепетала женщина, то ли от волнения, то ли от того, что язык, впрочем, как и остальные части тела отказывался ей повиноваться.

– Что, что, – пробурчал Пунт, как гончий пес держа нос по ветру, – проснётся, тогда и спросите. Баньку щас истоплю, под парком-то живо в себя придёт.

Надо сказать, что помимо душевой, у интерната была ещё и баня, доживавшая свой век, как крепкая деревенская старуха, – гордо и с достоинством. Да и было бы странно ожидать чего-то иного от толстых стен из лиственницы, дубовых полков, каменки, вручную сложенной давно умершим и позабытым мастером. Баня стояла на берегу никогда не замерзающего озера, через которое два раза в день ходил паром, перевозивший всех желающих в Старый город. Но в зимней ночи баня угрюмо глядела крошечными оконницами в сторону леса. Она не ждала гостей.