В часах отдыхает кукушка, уже не мгновенья
считая, а вечность, и ночью – неясно, откуда,
вдруг кто-то печально вздыхает о том человеке,
что жил тут когда-то, и ждал запоздавшего чуда.
И все так спокойно, задумчиво и величаво,
что даже не верится в гомон и шум торопливый,
оставленный здесь, над заросшей полынью канавой,
над этой ольхою, над этой опавшею сливой.
Но, кажется, все еще ждет своего воскресения
мой призрак печальный, такой одинокий и давний, —
и смотрит устало, и жмурится от сотрясения,
когда пьяный ветер ломает тяжелые ставни.
«Трава пастушья сумка загадочна…»
Трава пастушья сумка загадочна – ее треугольные листья действительно напоминают холщовую сумку за спиной. Она неприметна – растущая вдоль тропинок, у забора, у моего дома. Но я люблю ее, – потому что по ней ходит почтальон, приносящий мне твои письма.
«Когда закончится игра и ветер станет горше меда…»
Когда закончится игра и ветер станет горше меда,
когда мы выглянем во двор – и станем старше до утра,
придет извечная пора – неторопливая погода
нам скажет медленно: пора! Пора, пора, мой друг, пора!
Мы будем медленно кружить в каком-то сумеречном вальсе,
мы будем медленно расти, – не как грибы, а как-то вбок,
и станем деревом листвы, сомкнем прозрачные запястья,
и словно белка по стволу – по побережью прыг да скок.
А если ветреный гусляр заметит нас в долине зыбкой,
у моря, где растет женьшень, у моря, где растет айва,
мы скажем: «Здравствуй, наша тень!», и одарим ее улыбкой,
и станем белой пустотой, как трын-трава, как трын-трава!
«Вечер близок, путь далек…»
Вечер близок, путь далек,
вдалеке за лесом
еле-еле уголек
тлеет под навесом.
Не видать вокруг людей,
звезд льняно мерцанье.
Только ржанье лошадей,
да коров мычанье.
Только черные поля,
звезды в небе синем…
Вот и вся моя земля,
вся моя Россия.
«Расшумелся ливневыми склонами…»
Расшумелся ливневыми склонами,
расшептался с ветром старый сад,
где в тени, под листьями зелеными
фонари заветные висят.
Где ручьев студеные излучины
огибают зарево колонн,
И ветвями черными закручены
вихри яблок, взятые в полон.
Вырастает сумрачное крошево
облаков, и сновидений горсть
прямо в синий сумрак неба брошена,
и по саду бродит поздний гость.
Заповедны круглые строения,
хрупких яблок сладок аромат,
и стоят по кругу привидения,
обходя задумавшийся сад…
Черемуховый сад
Облака плывут в черемуховый сад…
Что ты делал здесь, пятнадцать лет назад?
Где ты был? За это время где-то
стал чужим внимательный твой взгляд.
Что-то было здесь – давным-давно.
Что-то было… Теплое руно,
летних сказок желтый колокольчик.
Мед густеет. Так заведено.
Помню платье, белое, как снег,
помню дней неторопливый бег,
помню сон, в котором год за годом,
год за годом – не проходит век.
Первых встреч случайные мечты,
легок воздух, помыслы чисты.
Я не мог найти на свете этом
никого, прекраснее, чем ты.
Где же ты теперь, в какой стране?
Где надежды, жившие во мне?
Я оставил их, оставил где-то
в той, давно забытой стороне.
Стал пустым внимательный мой взгляд.
Я исчез – пятнадцать лет назад.
Помню лишь, как долго-долго плыли
облака в черемуховый сад.
Лишь одно осталось мне, одно —
летних сказок теплое руно.
Тайных встреч забытый колокольчик….
Жизнь проходит. Так заведено.
«Грустно мне покидать свой приют опустелый…»
Грустно мне покидать свой приют опустелый,
сладко мне пробегать легкой тенью по крыше,
в этом пасмурном небе, над пропастью белой,
над полями, где шествуют белые мыши.
Странно видеть холмы одиноких строений,
захмелевшие рощи в заснеженной стуже,
Словно белые сны, словно белые тени —
все плывут надо мною, все кружат, все кружат.
Вот он мир запредельный – нарушенной тайны