– Степан Феодосиевич, смилуйтесь! Богом клянусь, – не хотел! Заставили меня! – из глубины полицейского участка натужным хрипом донесся умоляющий о пощаде голос.

Через секунду, прикрывая голову руками, на плац выскочил молодой, довольно высокого роста полицай и, спотыкаясь на бегу, нырнул под деревянный, вкопанный в землю всеми четырьмя ножками уличный стол. За ним в расхристанной рубахе нёсся разъяренный до бешенства Степан и, размахивая нагайкой, осыпал проклятьями насмерть перепуганного сослуживца. Неподалеку, поддерживая мать под руку, стоял Казик и злорадно ухмылялся.

– А ну вылезай, христопродавец! – кричал Степан, тарабаня нагайкой по столу. – Душу вытрясу! Думал, всё? Продал меня в гестапо – не вернусь больше? Паскуда! Зачем немцев к невинным людям привел? Они-то здесь причем?

– Так вас дома не было! – оправдывался загнанный под стол сослуживец. – Вот гестаповцы и приказали везти их к вашей полячке. Знали они про нее. Но не я им сказал. Клянусь! Как я мог отказать? Простите, Степан Феодосиевич!

– Ладно… вылезай. Два «горячих» всыплю, и можешь шевроны с моего пиджака на свой перешивать, – неожиданно смилостивился Степан, – ты теперь в участке главный.

– Это как же? – осторожно выковыриваясь из-под стола, недоверчиво промямлил молодой полицай, – а вы?

– А что я? Я теперь в полиции не служу. Видишь, пистолет отобрали? Если б не отобрали, пристрелил бы тебя! – благодушно пригрозил вдруг неожиданно подобревший Степан и тут же не замедлил прихвастнуть. – Я теперь в управе гражданским гауптинспектором служить буду. Целую секцию мне доверили. Народонаселения и паспортной регистрации. Понял?

– Ух, ты! – с нескрываемым почтением заглянув Степану в глаза, удивленно воскликнул новоиспечённый оберассистент, – значит, в полицейском участке я́ теперь старостой буду?

– Ну да! Весь руднянский «полицай-ревир»2 теперь твой! Командуй! Словечко за тебя, где надо, я уже замолвил. Только ты не расслабляйся. Полицией распоряжаться я тоже полномочия имею. И вы мне всячески содействовать – должны!

– Не извольте беспокоиться, – польщенный нежданно-негаданным повышением новый полицейский староста послушно кивнул головой, – для вас – все, что угодно.

– То-то же, – пробурчал Степан и, повернувшись к нам, удивленно добавил, – а вы что здесь делаете?

– Так тебя искали, – ответил я, – странно было, что ты на похороны не явился. Вот и решили узнать, куда ты пропал.

– Эх… и не спрашивай… в гестапо сутки просидели!

– Стёпа, – тихо перебила его пани Ковальская, – потом расскажешь. Ног не чувствую. Может, домой?

– У матери жар, – пояснил Казик, – мы в гестаповском подвале по колено в воде всю ночь простояли. Дождем натекло. И холод там собачий. Хорошо, какой-то окруженец маме шинельку на плечи накинул. А то бы совсем околели, – Казик крепче сжал руку матери и, заметно тревожась, перевел взгляд на Степана. – Поедем уже, или как?

– Скорее, Стёпушка. Голова кружится, – слабеющим голосом тихо простонала пани Ковальская.

– Конечно-конечно! Я сейчас, Доминика. Айн момент! – Степан засуетился и, повернувшись лицом к молодому полицаю, резко и нетерпеливо выкрикнул. – Юрко! Где мотоциклы?

– Так нет их, – виновато развел руками Юрко, – немцы весь наш транспорт еще вчера реквизировали. Для шуцманов из батальонной полиции. А те евреев оформлять поехали.

– Что значит «оформлять», – удивился Степан, – куда?

– Известно куда. В Богунский лес. В ямку. Немцы и приказ соответствующий вынесли. За убийство Сциборского и Сеныка незамедлительно казнить четыреста еврейских бандитов. Так и написали: «Бандитов».