Она встала, потянувшись за книжкой в стеллаже, заполненном литературой по изобразительному искусству, видимо, намереваясь продемонстрировать дочери разновидности носов, но в этот момент за стенкой раздалось еле уловимое поскрипывание. Обе затихли, прислушиваясь.

Скрип повторился, и зашуршали, открываясь, деревянно-веревочные шторы. Отец просунул в комнату бородатое лицо и, боком, боком, несмело вошел в комнату. Кира кинулась было к нему навстречу, но, увидев окаменевшую фигуру матери, остановилась на полпути.

– Нинок, Кируся, девочки, – отец переминался на пороге комнаты, понурив голову, не решаясь поднять глаза на суровую Нину, замершую с книгой в руке. – Чижики мои, я так виноват перед вами… Я выпил… опять.

– Ты? Выпил? – воскликнула Нина с горечью и всплеснула руками. Она помолчала, пытаясь вернуться к своей обычной сдержанной манере говорить, и добавила, отчеканивая каждое слово: – Ты – алкоголик. Ты понимаешь? Тривиальный алкоголик. Ты продолжаешь упиваться, как последняя мразь, и, спасибо, хоть не являешься больше перед дочерью в таком виде.

– Нина, я обещаю, я клянусь, – начал отец, пытаясь приблизиться к матери, но та выставила вперед прямую руку и помотала головой. Отец остался на пороге, переводя глаза на Киру в поисках поддержки. Та угрюмо стояла в углу комнаты, не глядя на отца.

– Я не желаю больше тебе верить, – продолжила Нина. – Я достаточно слышала обещаний, ты клялся уже всем, что тебе дорого или было когда-то дорого, что все! Никогда! Больше! – голос ее прервался, она упала в кресло, закрыла лицо руками.

Кира подбежала к матери, обняла ее.

Отец стоял растерянно на пороге, и все молчали.

Нина, наконец, подняла голову, посмотрев на мужа сухими глазами.

– Уходи, – сказала она твердо.

– Нина, родная, подожди, не говори так, – в его голосе прорывались рыдания, он опустился на колени и пополз к жене, схватил ее за ноги, прижался к ним лбом, и плечи его затряслись. – Нина, я слабоволен, я противен сам себе, но я знаю, я могу… могу… ради тебя! Ради Киры! Я люблю вас!

Заплакала и Кира в голос, вторя отцу:

– Мамочка, прости папу, он больше не будет пить!

Так они застыли втроем в полутемной комнате: женщина в кресле, с глазами сухими и печальными, девочка, приникнув к ее груди, и мужчина – в ногах, с трясущейся от рыданий спиной.

Прошло несколько долгих минут.

– Я устала, – сказала Нина, поднимаясь и стряхивая с себя обоих.

Две пары испуганных глаз смотрели на нее с почти одинаковым выражением мольбы.

Ближе к весенним каникулам настроение у Киры явно улучшилось, и она снова стала приглашать Сашу в гости в свой необыкновенный беспорядочный дом. Как-то после субботнего школьного дня, короткого – всего-навсего четыре урока, – Саша заскочила домой, бросила в коридоре портфель и побежала к Кире, огибая ручейки и речки, которые после снежной зимы превратили двор в мутно-серое месиво.

Кира, в школьном форменном платье, уже рисовала в альбоме своими удивительными фломастерами. Саша страшно завидовала Кире, обладательнице этого волшебства, которым, насколько она знала, владела еще только одна девочка, маленькая и незаметная троечница из параллельного класса. Саша ее вежливо презирала – за тройки и за модные канцтовары, привозимые, как шептались, дядей из Прибалтики.

Кира вырисовывала желтую корону на волосах принцессы.

Все Сашины подружки в ту пору рисовали принцесс: существ с продолговатыми лицами, огромными синими глазами, маленькими носиками и пухлыми губами. Их миниатюрные головки сидели на тоненьких шейках; дальше полагалось нанести штрихи ключиц и обозначить округлость плеч. Пышная прическа увенчивалась бантом или короной.