– Запиши. Ты обязан это записать, – говорил ему Роман Евгеньевич, хирург и бывший зэк.
Но не получалось, сколько раз Сан Саныч не садился с блокнотом и ручкой – не мог оставить на бумаге ни единого слова и с еще большим ожесточением и азартом собирал, размножал и распространял чужие откровения.
Глава 5
Кира взлетела на четвертый этаж, перепрыгивая через одну, а то и через две ступеньки. Зима кончалась. То есть формально зима кончилась больше месяца назад, однако только сейчас снег, наконец, спрессовался в мокрые колючие кучи грязно-серого цвета и повсюду слышалось капание воды, а порой с крыши срывалась и гулко летела вниз целая сосулька. Ходить в это время года рекомендовалось подальше от стен домов из-за этих предательских сосулек.
Кира отперла дверь и, не раздеваясь, пробежала на кухню. Зажгла конфорку, налила воды в кастрюлю, поставила ее на огонь, и тогда уже, вернувшись в прихожую, скинула сапоги, шапку, пальто.
– Кирочка? – раздался из комнаты тягучий голос матери.
Кира просунула голову в дверной проем. Мать сидела на низеньком деревянном стульчике, перед ней стояла рама с натянутым куском ткани, и мать водила по ней большой остроконечной кисточкой.
– Нин, папа приходил? – спросила Кира.
– Нет, доченька, – нараспев ответила мать.
– Звонил?
– И не звонил.
– Все как обычно, – сокрушенно покачала головой Кира. – В прошлый раз обещал – больше не повторится… обманывал?!
Мать не ответила, продолжая касаться кисточкой шелка, на ярко-синем фоне которого появлялись неясные пока очертания. В комнате стояли резкие, но не противные запахи красок, клея, спирта. На подоконнике сушились кисти разных размеров. Громоздилась среди комнаты гладильная доска. Законченные работы висели на бельевой веревке, натянутой по диагонали комнаты: куски шелка, расписанные сказочными цветами и птицами.
Кира ушла на кухню бросать в закипающую воду макароны.
Нина есть отказалась, и Кира пообедала в одиночестве. Отца все не было, он ушел на работу в художественное училище вчера утром и домой не приходил с тех пор. Кира побродила по квартире. Надо было бы сесть за уроки, особенно за английский, но настроение было паршивое. Несколько раз она заглядывала в комнату к матери: та продолжала работать. Кира порисовала без особой охоты в альбоме: отец недавно достал модные фломастеры, набор из двенадцати штук, все разных цветов. «Уступаю грубой силе, – сказал отец, бросив плоскую коробочку через стол онемевшей от счастья дочери. – Но знай, Кирия, что это презренный инструмент, недостойный руки художника».
Начинало смеркаться, и Нина бросила кисточку, закурила сигарету. Она работала только при дневном свете.
Кира просунула голову в дверь:
– Мам, поешь.
– Доченька, я не голодная, – сказала Нина.
– На, на, – Кира настойчиво сунула матери ломоть черного хлеба.
Нина покачала головой, но взяла хлеб с грустной улыбкой:
– Что бы я без тебя делала?
Она опустила кусок хлеба в стоявшую здесь почему-то солонку. Пожевала.
– Давай макарон тебе разогрею? – предложила Кира.
– Не хочу, Кируся…
Обе помолчали, пригорюнившись. За окном совсем почернело, несколько тусклых звезд появилось в небе.
– Мама, ты очень, очень красивая, – сказала Кира и добавила со вздохом, – Я, наверное, такая не буду, у меня нос картошкой…
– Кируся, глупенькая, – усмехнулась Нина, – будешь еще какой красавицей, вот увидишь. Лицо – это тебе не нос плюс глаза плюс брови и еще что-то, это сочетание всех черточек в одно гармоничное целое. Нос может быть хоть картошкой, хоть уточкой, но в правильном окружении… да какая-такая картошка, к чертовой матери! – она сама себя перебила. – Это ж надо такое придумать! Сейчас…