Этот большой фрегат, замедляя ход, всё больше погружался в волны, пытаясь перестроиться в кильватер боевой эскадры, но отставал, отставал и, зарывшись носом в волны, лёг на грунт. Был занесён песком, утратил название и теперь лежал у реки, подставляя борта штормовому ветру. И когда ветер достигал ураганной силы, экипаж, кутаясь в кители и бушлаты, выходил на палубу посмотреть, не сбил ли ветер надстройку, не сломал ли телевизионную антенну, и, убедившись, что все медные трубки смотрят в нужном направлении, спускался в тёплый кубрик нести свою вахту.

Я стоял на веранде у окна и смотрел на уже летнюю природу. Липа под окнами оживилась нежными листьями – они были совсем ещё тонкие и такие нежные, что сквозь них пробивались солнечные лучи. Моё сердце билось спокойно и ровно, готовое принять все предстоящие перемены в жизни.

Из комнаты доносился застольный гул голосов – меня провожали на службу.

– Пригласи эту девочку! – вышла мама на веранду.

– Какую девочку? – удивился я.

– Там девочка второй час по улице прохаживается! Наверное, хочет, чтобы ты её пригласил.

Я увидел Люду. Скрестив руки, обняв себя за плечи, она медленно шла вдоль нашего забора, пиная ногой лёгкие камешки.

– Смотри, – сказала мама, – сейчас она дойдёт до конца улицы и обратно пойдёт!

– Мама, она же ещё маленькая! Ей только четырнадцать лет. И у меня Таня есть! Вернее, была… И вообще, может быть, она просто прогуливается…

– Вот ты просто так и пригласи…

– Нет! – решительно ответил я, объясняя маме, что не хочу давать надежду девушке на дальнейшие отношения. Что хочу уехать из дома на три года без всяких обязательств. Что кроме Тани мне никто не нужен.

– Ну, смотри, – огорчённо сказала мама, – пожалеешь. – И ушла к гостям.

Рано утром, когда городок ещё спал, когда не рассеялся туман над рекой, я уехал на военную службу.

Когда прошло три года и я вернулся, я направился в конец улицы навестить наших друзей и соседей, Анну Ивановну и Константина Ивановича.

Как всегда, сажая цветы, покрикивала Роза.

Дядя Костя сидел посреди комнаты на табуретке и парил ноги в тазике. Прямо на меня с фотографии на стене неслись, оставляя за собой огромные белые буруны холодного Балтийского моря, торпедные катера.

Дядя Костя поднялся с табуретки и, стоя по щиколотку в воде, притянул меня к себе и поцеловал:

– Ревматизм замучил. Разнотравьем, разнотравьем лечить его надо! Вот, накосил сегодня в огороде! Аня, подлей горяченькой! Завтра в гости придём к вам. Ты дома-то будешь или жениться пойдёшь? – засмеялся он.

– Я и пришёл, вот, показаться и пригласить вас! Скажите, а как ваша соседка, Люда? – спросил я, твёрдо решив сегодня же постучаться в голубую дверь и зайти к ней.

– Люда? Девочка, которая больна? – спросила тётя Аня. – Так умерла она! Год тому назад умерла. У неё же порок сердца был…

– Порок сердца был, – растерянно повторил я. – А похоронили её где?

– Да не было в городке похорон, правда, Костя?

– Нет, не было! – помотал он головой, поднимая то одну, то другую ногу.

– Она в больнице умерла. За ней скорая приезжала, – продолжала рассказывать тётя Аня, – а мать её через несколько дней рассчиталась и уехала куда-то к себе на родину.

Дома, когда я разбирал пухлые от скопившихся снимков альбомы, мне под ноги выпала небольшая фотография: на фоне вытянутых рук, отбивающих мяч, на тёмном крыльце белым размытым пятном виднелось неясное изображение Люды. В нём угадывалась ободряющая улыбка, и казалось, что Люда смотрит прямо на меня, но я не помнил, чтобы кто-то из нас когда-нибудь приходил туда с фотоаппаратом.

Я рассматривал снимок под разным углом, наклонял его в разные стороны на вытянутой руке, но всё равно Люда смотрела прямо мне в глаза.