Если долго всматриваться, можно было различить шевеление её губ.

Мне казалось, она со мной разговаривала. Но ничего не было слышно…

Кто и когда из нас сделал эту фотографию – неизвестно.

В память об этой девочке я написал этот рассказ.

Я тогда ещё не умер. То есть не окончательно умер.

Мой дух трепетал, переливался под летним солнцем серебристыми бликами и, смешиваясь с лёгким ветерком, подрагивал от возгласов мальчишек, разгорячённых игрой в футбол на этой полянке.

Я ещё успевал увидеть с высоты окрестности лужайки и запомнить перед тем, как то, что покинуло меня, исчезнет, справа бурую кирпичную стену камвольной фабрики с флюгером на башенке – неповоротливым заржавленным чугунным вымпелом, который не мог вращать даже ураганный ветер, потому что легко пролетал сквозь изображённые на нём цифры «1899».

Слева полянка примыкала к грунтовой дороге, тянущейся вдоль реки, вернее, залива, куда течение загоняло свежую воду, необходимую для обмена. В этот залив из красильного цеха за рядком домов затекал узкий канал, в который сбрасывалась отработанная жидкость из красильного цеха.

Никто из нас не рисковал перепрыгнуть канал – слишком велик был риск оказаться в вязко текущей жиже, переливавшейся волокнистыми разноцветными линиями. Это совсем не мешало нам купаться в заливе, удить рыбу, вытаскивая золотистых линей и карасей. Сильный ветер с моря нагонял воду, заставляя камыш ложиться на поверхность, и выкорчёвывал причудливые корни аира, раскладывая их вдоль дороги.

Впереди, по ходу мяча, который ударялся в сетку ограды огромного участка, расположенного между дорогой и фабрикой, я вижу имение, на земле которого, опустив длинные руки в чернозём, согнулась графиня – худая старуха высокого роста.

Каждый раз, когда наш мяч ударялся о сетку забора, заставляя горсть кузнечиков выпрыгивать из разнотравья, графиня, не отвлекаясь от работы, поворачивала голову в нашу сторону и замирала на минуту.

За нашей полянкой начинались три улицы посёлка, на одной из них жила баба Ирина, совсем ещё не бабушка, а пожилая одинокая женщина, знахарка.

– Смотри, опять скривилась, – хмыкнул Лёва, затягиваясь сигаретой.

– Кто скривился? – спросил Вовка.

– Ну эта, графиня. Сейчас собаку натравит, волкодава своего.

– Графиня, графиня… Никакая она не графиня, а зэчка бывшая: говорят, в лагере сидела много лет, – подсел на перекур Женька, самый старший из нас.

Старуха, не отводя взгляда, снова погрузила растопыренные пальцы в землю.

– Жвачки хотите? – спросил Женька.

– Купили бы, да денег нет!

– Я вам сейчас один фокус покажу, – поднялся Женька и подошёл к сетке забора.

– Добрый день, ваше сиятельство! – с поклоном поздоровался он. Старуха вытащила скрюченные пальцы из грядки и, шаркая ногами в ботах, вытирая руки о передник, подошла к забору:

– Вот, – сказала она. Достала монетку из кармана и протянула ему.

– Благодарю, – чётко кивнул Женька, почему-то по-армейски повернулся кругом и степенным шагом направился к нам.

– Держите, православные, – повертел он в пальцах двадцать копеек.

– А что, – спросил Вовка, – больше она не может дать?

– Может и больше дать, я думаю, но если ты будешь к ней пять раз в день подходить и здороваться, так и разориться можно!

– И каждый раз давала?

– Всегда. Только подойти надо уметь. И без пошлости. А то от вас только мат и раздаётся!

Мы посмотрели на графиню – она по-прежнему молча, неторопливо и сосредоточенно окучивала картошку.

– Да, – вздохнул Вовка, – был бы у меня отец, он бы мне накупил всего-всего. Вот закончу восьмой класс, поступлю в мореходку и в загранку пойду!