Гораздо больше его занимала мысль о том, что отвлеченные рассуждения Лота и его гостей окажутся слишком трудными для понимания, и Аколазия может не усвоить их. Становясь на ее место, можно было отметить, что подобное внезапное усложнение повествования не было подготовлено, и не соответствовало духу эпохи, в которую происходили описываемые события.

Последнее мнение Подмастерье сразу отбросил, ибо его осенила и сразила мысль, что скорее та эпоха, в которую он жил, не дотягивала по сложности и полноте до той, которой приходилось касаться в вымысле. Что касается внезапности и скачкообразности усложнения ткани повествования, он быстро утешил себя и по первому, и по второму пункту, прибегнув к грубой аналогии с внезапным романом Аколазии на стороне, который, судя по тому, что за первую половину дня никто из клиентов не появился, действительно начинал усложнять ее жизнь, и, если бы это продолжалось, очень скоро напомнил бы о себе с малоприятной стороны и дома.

И напоследок, с него довольно было того, что он постоянно перегибал палку в упрощении древнегреческой философии. Пора было Аколазии привыкать к усложнению мифов!

Он вспомнил, что дверью подъезда уже хлопнули, и, значит, с переносом очередной порции истории в залу можно было не спешить. Прибрав стол, положив Библию на свое место в нижнем отделении письменного стола, с закрывающейся на ключ дверцей, проверив себя, запомнил ли излишек времени занятий, который всегда засчитывался в занятия на следующий день, он вышел из комнаты с листками в руках и положил их в условленное место.

Возвратившись к себе, он стал одеваться для обычной дневной прогулки. Внимательно рассматривая летние брюки, вид которых оставлял желать лучшего, поскольку они более десяти лет прикрывали положенные части тела, Подмастерье услышал из залы хорошо знакомый скрип открывающейся двери. “Они дома? Но я хорошо помню, как хлопнула дверь!”, подумал он.

Поспешно одевшись, он вновь оказался на только что покинутом мес те в зале, и, заметив, что листки исчезли, громко окликнул:

– Аколазия, ты дома?

Дверь открылась, и выглянула Детерима.

– Аколазия с Гвальдрином уже ушли, – ответила она.

– Я думал, что и вы пошли с ними. Я слышал, как ушла Аколазия.

– Мне захотелось побыть сегодня дома. А назавтра я намечаю первый самостоятельный выход в город.

– А рукопись…

– Мы читали вчера вслух.

– И как, нравится?

– Рано судить, мы же еще только в начале.

– Вы нашли очень удачную форму сказать, что история в моем исполнении вам не нравится.

– Я этого не говорила.

– Это не столь важно. Вы по-прежнему хотите оставаться в роли зрительницы?

– А что вы мне предлагаете?

– Постепенно преобразовываться в участницу. Начинать хотя бы с малых ролей, а потом публика сама потребует вас на главные.

– Мы уже говорили об этом. Я не разделяю пристрастия Аколазии. И не только не уча ствую в ее игре, но, можно сказать, даже не наблюдаю за ней.

– Вот это характер! Значит, у вас свои, более интересные игры.

– С детства терпеть не могла играть. С какой стати мне увлекаться ими сейчас?

– Детерима, не лукавьте. Каждый человек ведет свою игру; иначе не бывает.

– Я не верю, что понятие игры распространяется на всех без исключения и на все, что происходит в жизни.

– Сдаюсь, но хочу вам сказать, что для игры достаточно чувствовать и действовать, даже соображать необязательно.

– Вот это да! Получается, что я играю, не соображая!

– Я этого не говорил, и не думал. Хотя, что греха таить, если бы мне пришлось охарактеризовать ваше отношение к нашему делу, извиняюсь, к нашей игре, в театральных терминах, лучше я бы не выразился.