Вальден что-то втолковывает Сержу. Тот явно не слышит. Или не слушает.

А «оставленный за старшего» Роджер изображает статую. Даже не бледную, а мраморно-серую.

Чтобы не смотреть на арену и генерала, Тенмар перевел взгляд на Олафа. Тот хоть красоток из толпы выглядывает, а не казнью любуется.

– Хороша! – протянул Поппей. – Но глупа. Женщины - как цветы. Красивы и недолговечны…

Змеев садист уже сообщницу жертвы разглядывает, чтоб ему!

Третий помост оцеплен стражей. Закутаны в одинаково белые покрывала жрицы-виргинки. В их кругу дрожит приговоренная грешница.

Ее зовут Юлией. Невысокая, хрупкая, совсем юная. Столько же было в ту безумную весну Ирии Таррент.

Но Ири – львица. А Юлия кажется ланью - до безумия перепуганной.

Белая туника, распущенные золотистые волосы, бледное личико. Ни платка, ни покрывала. Их не полагается отвергнувшей церковный закон преступнице. Сегодня в последний раз видевшей восход солнца…

На заплаканном лице - огромные, отчаявшиеся глаза. Плачущая женщина редко бывает красивой. Но это не о Юлии.

Более чем ясно, почему приговоренный рискнул жизнью. Ради таких глаз…

Но вот зачем – еще и ее жизнью?

Что-то здесь не так! И это «что-то» пронзительно жжет рассудок. Не хуже свиста кнута на арене. И сладострастного воя озверевшей толпы…

Понятно, почему Юлия не смотрит на арену. Если там убивают ее любимого…

Девушка - вовсе не хладнокровна. Она плачет, бросает отчаянные взгляды на ложи с патрициями. Безмолвно молит о пощаде.

Нашла кого просить, девочка…

Она плачет, но не вздрагивает при свисте кнута. Самого Анри прожигало бы до костей - умирай сейчас на арене дорогой ему человек.

Да любого прожжет - на месте Юлии!

Но виргинка оплакивает лишь себя. Не того, кто сейчас гибнет. За то, что рискнул ее полюбить…

Полюбить?

Тенмар только сейчас вспомнил, что приговоренный так ни разу и не обернулся - к той, за кого умирает. Ни когда его волокли, ни когда привязывали.

Погибающие за свою любовь юноша и девушка вели себя как чужие…

Они и есть – чужие.

Ложа с патрициями. Соседняя с поппеевской. Именно с нее не сводит умоляющих глаз Юлия…

А вот Марк Сергий Виррин смотрит одинаково бесстрастно. И на умирающего на арене мальчишку – раба или вольноотпущенника, и на приговоренную к мучительной казни девушку…

– Анри, не отвлекайтесь! – хохотнул Поппей. Как никогда прежде заслуживает свое прозвище. – Этот дурак умрет не сразу! Скоро он будет не кричать, а хрипеть. Потом мы увидим цвет его костей, а потом…

– Прекратите! Сволочи, гады, мерзавцы!.. – Серж бешено забился в руках схватившего его за плечи Вальдена.

Николс шагнул к ним, что-то быстро проговорил. Перехватил мальчишку – буквально принял «из рук в руки». Резко прижал к себе.

Лицо Роджера – бледнее мела. Или смерти. Из прокушенной губы течет кровь. И сейчас он кажется много старше Сержа…

Десятков несколько плебеев отвлеклись от арены - на крик гладиатора. И теперь обрадованно взвыли.

В развращенной Квирине двое обнявшихся полуодетых мужчин вызывают ассоциацию отнюдь не с братьями. И дружбу здесь понимают… несколько иначе, похоже.

Сквозь зубы выругался Олаф.

Устраиваясь поудобнее, завозились на скамьях и креслах зрители.

Лица Криделя Тенмар не видел – лишь вздрагивающие плечи. Зато в глазах Николса – Николса! – прочел отчаянное: «Сделай что-нибудь!»

Если швырнуть в приговоренного кинжал – попадешь без вариантов.

И к столбу привяжут уже одного из эвитанцев.

Причем - не Анри.

– Ты хотел зрелища, Поппей? – Тенмар не узнал собственный хрипло-бешеный голос. – Хочешь увидеть, как я убиваю?

Август должен заподозрить. Ведь далеко не дурак.