— Это же очевидно.

— Нет, я про то, что ты не бьешь женщин, с которыми…

Чезаре не стал дослушивать и перебил:

— У меня тоже есть принципы. Хочешь поговорить об этом?

— Не особо, — волна облегчения накрыла с головой, и я, не успев прикусить язык, выпалила, — если бы знала, что после секса с тобой столько привилегий, давно бы…

Меня распирало от какого-то нездорового смеха: мы переспали лишь раз, и то это произошло на эмоциях, когда мы оба были пьяными, у Чезаре не ладилось с поставками, и он хотел выпустить пар, а меня сжирала тоска по человеку, которого я никогда больше не увижу. Утром я проснулась первая, тут же подхватила одежду с пола и как ошпаренная вылетела из комнаты. Делала вид, что ничего такого не произошло, а для мужчины это тем более не было чем-то важным.

По крайней мере, я так думала раньше, но теперь…

— Ты такая наивная. Каждому слову веришь, — он хмыкнул и тяжелым взглядом прошелся по распахнутому вороту халата, который не скрывал шею, ключицы и часть груди, а затем плавно опустил глаза вниз — к коленкам, зажатым в его тисках. — Я просто тебе верю. Но, если хочешь, можем повторить.

— Как-нибудь в другой раз.

Мои слова вызвали у него еще одну усмешку, однако больше он ничего не сказал. Стал уточнять детали: что со мной делали, как именно похитили, видела ли я чьи-то лица и всё в таком духе. Я говорила, как есть, не пытаясь приукрасить. Сама мало что помнила.

— Значит, глаза завязывали.

— Да. Я правда больше ничего не знаю. Боюсь, они спутали меня с твоей сестрой.

— Вряд ли. Зачем тогда неделю держали? — Чезаре выпрямился и сжал челюсти, раздумывая. — Если бы им нужна была Ари, от тебя бы просто избавились, помучив напоследок. Кому-то нужна была именно ты: целая и невредимая. Потом сделка, видимо, сорвалась. И раз тебе все равно ничего не сделали, то напрашивается лишь один вывод.

— Какой?

— Они испугались заказчика. Накачали тебя снотворным и под шумок вернули обратно, — протяжно выдохнув, Чезаре процедил, — и мне очень интересно, кто мог быть настолько влиятельным, чтобы всё это провернуть.

***

Постельный режим продлевают еще на неделю. От всех вопросов Порте отмахивается, говоря, что тренировки запрещены не просто так. Приказ Чезаре. С чего такая внезапная забота — непонятно. Может, это его изощренное наказание? Знает же, я на дух не переношу безделье. Мысли сразу сжирают, кошмары возвращаются.

И каждый раз чужое, безразличное: «Он уехал. Там, знаешь, семья какая? Деньги, связи — всё при них. А с тебя что взять? Только дурак бы отказался».

Я не верю. Тео не дурак. Он бы отказался по другой причине — пообещал мне, что всегда будет рядом. И где теперь это «всегда»? Сгорело, стухло, негодно больше?

Я кричу, вырываюсь и выворачиваю суставы, пытаясь сбежать от этих жестоких женщин, от клетки, отсыревшей и провонявшей детскими надеждами, и тут же получаю оплеуху. Щека горит огнем, падаю на коленки и, пока пытаюсь проморгаться, получаю еще один удар.

И так каждый день. В приюте достаточно назвать ребенка трудным, и можно творить всё, что заблагорассудится. Одна только боль, а вокруг — никого. Всем плевать, потому что ничейный, брошенный, жалкий и бесполезный.

Я снова рву глотку и ногтями впиваюсь в ладони, чтобы проснуться. Не слышать, не видеть, не реветь… Хватит!

Завеса спадает, и я просыпаюсь, жадно глотая ртом воздух. После кошмара чувствую себя еще более разбитой — тело ломит, голова пустая… выбросить бы всё это на помойку, чтобы, наконец, отмыться, забыть, стать чистым листом, на котором можно рисовать с нуля, но амнезию по заказу не получают.