Пару недель я не мог прийти в себя. Первые дни даже не мог спать один и перебрался с раскладушкой к бабушке. В школу опять не ходил – новые пропуски списали на ту же корь и повели в халупу через дорогу отливать воском к какой-то сухой старухе. Правда, потом один священник надавал маме по ушам за это бесовское предприятие. Да мне и самому, честно говоря, не понравилось. Когда поняли, что отливание не помогло, повели к психиатру.

– Уэл, уэл, уэл, Александр Васильевич, – говорит мне пожилой врач, не глядя на меня, а листая какие-то бумажечки (возможно, мою легендарную автобиографическую историю болезни). – Давайте займемся вашим случаем. – И только тут поднимает сонливый взгляд, вздыхает, мнет и переплетает пальцы решеточкой.

Весь какой-то долговязый, лысый, изломанный, в огромных выпуклых очках, делающих его похожим на филина. Пальцы длинные, костистые, ломкие, он играет ими, то выгибая, то силясь дотронуться средним пальцем до предплечья, словно желая показать вам, какое он все-таки удивительное чудовище.

– Давайте рассказывайте мне свои приключения.

«Я что тебе, сказителем нанялся, гундосый козел?» – подумал я, но не сказал, так как на кушетке, хоть раньше я и думал, что беседы с психиатром проходят исключительно конфиденциально, сидела мама, и мне пришлось как-то выкручиваться.

– Видите ли, у меня умерла тетушка.

– Что вы, совсем-совсем? – спрашивает доктор взволнованно и озадаченно. Короче, уже тут я понял, что ему самому диагноз пора устанавливать.

– Под лед провалилась на глазах у нашего мальчика, – подсказывает мама сзади. – Сестра моя младшая.

– Замечательно, – говорит доктор и чмокает ртом над бумажками. – Что же поделаешь? Психологическая травма. А как себя сейчас чувствуете? Что-нибудь беспокоит?

– В смысле? – спрашиваю.

– Ну, вообще, что-нибудь беспокоит?

– Здоровье родителей, – говорю.

– Восхитительно. А что конкретно вас беспокоит в здоровье родителей?

– Ну, чтобы не болели. Жили долго. Чтобы наших с Лизкой детей увидели.

– А что у вас с Лизкой? – внезапно оживился доктор.

– Ничего, – отзываюсь, уже подергиваясь от смеха. – Это сестра моя младшая. – Что болтать-то, давайте я вам лучше принесу свои психоанализы. Как вам угодно, в коробочке или в баночке?

– Остряк, остряк, – цокнув зубом, заключил доктор и начал что-то искать в своих папочках.

– Знаете, доктор, – вмешивается мама взволнованным кротким голосом, – мы несколько недель назад застали нашего мальчика в одной кровати с покойной девочкой. А потом они еще баловались презервативами. Это тоже могло каким-то образом оставить след на его психике?

Доктор еще более оживляется, а я уже тихо покатываюсь. Не хочу, а хихикаю.

– Значит, выходит, – крайне озабоченно сдвинув косматые брови, говорит доктор, – тут целый букет. М-да. И были ли у вас какие-нибудь соития?

– Какие именно? – глухо переспрашиваю я, специально, конечно, едва сдерживая смех.

– Ну, касались ли вы ее с перевозбуждением, проявляли ли интерес к ее половым органам?

– Да, я только и делал, что думал о ее органах.

И тут я уже начинаю ржать не понарошку. Я ржу так, как ржут, когда нельзя даже улыбаться, я ржу так, как ржут, когда вокруг серьезные лица, на которых темнеет суровое осуждение. Я уже ржу как бешеный, как сумасшедший псих из обитой войлоком комнаты. Глаза у меня наполнены слезами, и я боюсь, что, если через минуту наваждение не кончится, я либо задохнусь, либо все обратится в рыдание, и тогда меня точно запрут с психами.

– Вы, молодой человек, держите себя в руках. Успокойтесь. А она проявляла какой-нибудь интерес к вашему телу или поведению?