Стриженные парни по двум узким улочкам двумя лавинами покатили от вокзала в село. Мы, как по команде, отпрянули от окна.

Вскоре кто-то негромко постучался в дверь. Потом громче. Еще громче. И глухо: "Откройте! Покормите, пожалуйста! Дайте хоть хлеба!" Мы затаились на кухне. Бабушка Мария прижала нас к себе, и строго грозила пальцем. Чтобы молчали. Скоро все стихло. Но вот снова стук. И другой голос то же: "Откройте!..

Покормите!.. Хлеба!.."

За окном, но не близко, раздались громкие голоса, смех. Я тихонько высвободился из объятий бабушки, подошел к окну и осторожно выглянул. У колодца трое парней, по пояс раздетые, обливались из ведра водой. Громко кричали и хохотали.

Но вот паровоз дал три протяжных гудка. И парни, сбегаясь с разных сторон, снова лавой повалили по обеим узким улочками. Но уже к вокзалу. Над перроном снова повис гул из низких голосов. Команда: "Повзводно! Становись! По порядку номеров – расчитайсь!" И немного позже: "По вагонам!"

Паровоз запыхтел парами. Загудел. И медленно тронулся с места. Застучали колеса. Но вот – все тише, глуше. И вскоре все стихло.

Все снова высыпали на улицу. Мы с ребятами стали играть в свои обычные игры. Вышла на улицу и бабушка Мария. Соседка тетя Вера тут же сказала ей, со злобным смешком, что-то странное: "А эта шалава Клавка четверых успела принять!"

И тут раздался чей-то бабий вой.

– А-а-а! А-а-а!

– Что?! Что случилось?!

– Там! В колодце! Мертвый парень. Утонул!

Может убили?!

– Может убили и сбросили?

– Новобранцы! Новобранцы, мать их ети! Язви их в душу!

А потом меня украли. «Мосиенки». Как потом сказала бабушка Мария.

Став взрослым, узнал, что мой родитель, после свадьбы расписываться с матерью не стал. Уехал с Дальнего Востока на запад. Вот мы с матерью и жили у ее родителей. У деда Федора и бабушки Марии.

Зато родители родителя, по фамилии Мосиенко, и все его одиннадцать братьев и сестер, жившие в одном самостоятельно построенном огромном доме, любили и мать, и меня. Они-то время от времени и крали меня. Увозили в свой удивительный дом…

Просыпаюсь утром. На русской печи. От звуков горна по радио – "Пионерская зорька". Торжественный голос диктора: "Говорит Москва!" Слышу впервые. И врезается в память на всю жизнь – "Говорит Москва!"

Сверху, с печи, видна большая-большая комната, залитая ярким утренним солнцем. Длинный-длинный стол. Завален учебниками, тетрадями, карандашами, линейками, ручками… За столом сидят несколько школьников разных возрастов.

Мои дяди и тети. Делают уроки. Вот один заметил, что я проснулся. Подошел.

Снимает.

– Иди к нам. Рисовать будешь?

– Буду. Это что?

– Авторучка. Сама пишет. Макать в чернильницу не нужно. Красивая?

– Да.

– Темно-красная, с блестящим пером. В Москве такие делают.

Опять таинственное торжественное слово «Москва». С тех пор, и навсегда, Москва у меня – темно-красная. Красивая…

Все собираются вокруг меня. Дают большой лист бумаг и карандаши.

– Люда, покажи Володе как рисовать дом.

Люда садится рядом и начинает рисовать. Она рисует большой дом. Но не спереди, и не сбоку. А как бы с угла, и сверху. Крыши у дома нет, и видны комнаты. В комнатах рисует кровати, столы, стулья, цветы на окнах. Здесь она дает мне зеленый карандаш.

– Я буду рисовать дальше. А ты уже раскрашивай карандашом листики на цветке.

Принимаюсь за дело. Но карандаш не очень слушается. То и дело предательски вылезает за пределы листиков. Люда дает резинку. Показывает как стирать. Так – гораздо лучше. Вскоре приноровился, и раскрасил все листики.

Люда дала красный карандаш.

– Теперь рисуем на цветке красные цветочки. Вот так.