Вернулся из Тукумса, где проводил инспекторскую поверку политзанятий. Всё благополучно, только денег ухнул много. Выговор получил от Риты: не умею тратить деньги, живу ещё по-холостяцки.

Сейчас сижу в штабе, дежурю, есть время и есть настроение обо всем подумать. Опишу всё по порядку.

Восемнадцатого после обеда меня подполковник Варфоломеев послал на полигон – с той же целью. Дороги развезло, и мы с шофером застряли. Часов пять провозились, все вымокли и перепачкались грязью. Выручило знание латышского языка: я взял у латыша двух лошадей, и мы выволокли нашу «санитарку».

Ночь переночевал в гостинице в Тукумсе, утром поехал в Ригу. Домой приехал в семь часов. Рита открыла дверь тёпленькая, заспанная, её глаза горели огнем. Видно, крепко соскучилась, чуть не задушила меня в объятиях. Она без меня сильно болела: стирала белье и надорвалась. Сказать по правде, я тоже соскучился. Даже не так: стал ощущать, что мне чего-то не хватает. Всё-таки она мне дорога, Рита. Дорога, несмотря на все размолвки между нами. Да, она меня крепко любит, но… о себе я это боюсь сказать. Какой-то туман, холод, мрак окутал моё чувство.

– Мы же договорились не вспоминать о прошлом, – говорила она как-то мне недавно, – ты можешь требовать с меня теперь, когда мы вместе, а за мое прошлое – прошу тебя, не сердись. Ты не думай об этом.

Легко сказать – не думай! Нет, надо дать ей почитать мой дневник. Пусть догадается, какую мне надо открыть в ней «изюминку».

Вчерашний день мы провели очень сладко. Я думал, что холодок в моей груди растаял. А утром – снова тоска. Что за чертовщина!

Помню, в слезах (после того, как я показал ей письмо), она сказала мне:

– Что я, виновата, что у меня в жизни все так получается? Хорошо Дине – я её хоть немного поддерживаю. А меня некому было поддержать. Наоборот, каждый старался сковырнуть, втоптать в грязь.

Эх, Рита, Рита… Ну почему ты такая слабенькая?

Я уже представляю себе её жизнь. Круглая сирота, военные годы… Конечно, тяжело. Она мало видела на своем пути хороших людей. Да что хороших – хотя бы таких, как я. И ей весь мир стал казаться чужим и невнимательным, безразличным. Она стала похожа на затравленного воробышка… Свирепо у меня на душе: я бы уничтожил всех, кто испортил молодую жизнь этой замечательной девушке.

Сейчас вернулся с ужина из дома. Странное дело: бежал, ждал встречи с Ритой, а увидел её – загрустил. Долго смотрел на нашу фотографию, где у нас у обоих счастливые лица и подумал вслух:

– Будут ли у нас еще такие фотографии?

Рита перехватила мой взгляд и сразу стала печальной.

– Ну почему у тебя такие грустные глаза?

Я посмотрел ей в лицо и не смог скрыть душевной тревоги:

– Скучаю я без тебя, и с тобой мне грустно… Развесели меня, Рита!

– Ну как же я тебя развеселю?

– Не знаю, придумай. Ведь ты же умная девочка, должна придумать. Ведь придумаешь, правда?

Слабая улыбка, как отсвет далекого счастья осветила ее лицо и мгновенно растаяла.

Уж не слишком ли много я думаю об этом?

Рад бы не думать, да не могу. Чем бы мне развеяться? Эх, Энрид Борисович! Где же та веселость и жизнерадостность, которой так отличался Генка Алаев? Где же твой оптимизм и боевой дух? Неужели он весь выветрился?

Не может быть!

24 октября, вторник

Кажется, я начинаю немного успокаиваться. Не совсем, конечно, но всё-таки на душе у меня стало легче. Я дал Рите прочитать свой дневник, вторую тетрадь. Она читает с интересом и говорит, что старается «вдуматься в каждое слово, чтобы понять, какой я должна стать». Да, на этот дневник я возлагаю большие надежды: поймет ли она, что я от неё хочу? Сумеет ли она сделать правильные выводы?