Сессии (обязательные для астронавтов) с психиатром не показали никакой патологии, что удивительно, конечно, но мне на руку. Даже наоборот: мои хладнокровность, легкость и спокойствие в принятиях решений, по словам врача, очень даже идут к моему занятию (какие красиво сложенные и пафосные словечки). Сказал только, что наблюдает диссоциации кое-какие, впрочем, не видит ничего опасного. Как много он не знает (улыбнулся). Так что, в целом, наверное, стоит задвинуть все свои пустые психоаналитические самокопания куда подальше… И постараться жить нормально.

Благо, работы хоть отбавляй – погружен с головой. По две тренировки в день: центрифуга, кресло ускорения (да-да, наше нелюбимое – полчаса как галька в маракасах), отработки-отработки, тренажеры по управлению кораблем и капсулами, гидролаба… А самое любимое – камера тишины, темная и спокойная сурдокамера, медитация про антипанику: трое суток работаешь один без отдыха, сна и без кого-либо рядом – а за тобой наблюдают. Это у меня всегда на «пять». Очень стараюсь использовать сурдопериоды по максимуму: когда заканчиваю все раскадровки, планы и просчеты, сажусь писать. Вот прямо сейчас, кстати, последний сурдочас – дописываю и на отдых. До старта осталось совсем немного. Я готов. Я жду.

день 98 второй трети 3987 года

Говорили с Сольвейг почти три часа кряду. Она мой свет. Я в кромешной тьме – а она свет. Я за пеленой – а она свет. Я в смятении – а она… Простота, с которой она говорит мне о нас, сводит меня с ума, заставляет чуть ли не плакать от восторга, наслаждаясь каждой секундой рядом с ней. Мы мыслим совершенно одинаково. Часто шутим, что у нас на двоих один мозг: я могу не заканчивать фразу – знаю, она поймет. Она выкладывает на мой сендвич второй кусок хлеба – я уже протягиваю фольгу, в которую надо завернуть обед, я выхожу со станции и смотрю налево – она в этот момент поворачивает голову и поднимает на меня глаза… Это не про предсказуемость. Это про тончайшую связь между нами. Мы словно в потрясающе нежном и чувственном танце: каждое движение четко выверено – и не менее от того интригует, впечатляет, возбуждает, обезоруживает.

Она умеет мечтать и не может жить без великого дела: если перед ней горит заискивающий веселый костер, то она будет подкидывать туда все больше и больше сухих поленьев, чтобы полыхало ярче и видно было рыжее зарево с любой точки Триде. Образно. Если перед ней большое дело, то она уйдет в него с великими преданностью и верностью, со всей головой, не оставит камня на камне – перестроит, реорганизует, заставит ахнуть и кого-то – восхититься, кого-то – утопиться в зависти.

А помнишь, Сольвейг, как все началось… Как ты посмотрела на меня, как-то не так, когда впервые приехала к нам брать интервью, как ты смеялась над неловкими шутками Плейба и сама вкидывала какие-то забавные наблюдения, как горела искра в твоих движениях и голосе, в твоих глазах – такие почему-то не забываются: они то как сталь, на которую натыкаешься и ощущаешь поразительно чувствительный холод, то как теплый лес – сквозь кроны деревьев падает тонкий луч.

Я видел, уже тогда ты пыталась мне понравиться. Ты рассказала мне о своем пути, хотя интервью должен был давать тебе я, а я не мог говорить – твоя фигура, твои волосы, твой запах… Они овладели мной. Но легко, приятно, флиртово. Потом ты сказала, что дома тебя ждет какой-то он, и на мои мысли о тебе упала пелена, прикрою-ка свою душевную форточку – вне зоны доступа. Мы договорили, улыбнулись друг другу, и я думать о тебе забыл, красивая и далекая, Бог с тобой.