– Увы, против. Меня укачивает в машине, могу вам салон испортить, – расстраиваю его заученной фразой.

– Ладно, буду терпеть, – со вздохом отвечает таксист, демонстративно кашляет пару раз, показывая, на какие муки я его обрекаю, бедняжку.

Сигарета не лезет обратно в пачку, он театрально бросает её на панель и принимается нервно перебирать радиоволны. Приёмник захлёбывается его эмоциями, перескакивая с новостей на джаз, оттуда на классику, рок. Ничто не привлекает моего таксиста, и он достаёт с полочки диск с пугающей надписью «Путёвая песня», которая явно не сулит мне ни Шопена, ни Фре́дди Ме́ркьюри. По его лицу несложно прочесть: «Вот сука! Только что стояла, курила себе в удовольствие, а теперь выпендривается, мол, укачивает её!» Таксисты, они вообще чудесные люди в большинстве своём. Их машина – театральные подмостки. Сцена для диалогов и монологов, для «быть или не быть», или кушетка для психотерапии, то на клиентском, то на водительском месте. Сегодня мне достаётся пантомима «я на тебя обиделся, ты вредина», с сопением, рывками, торможением, под которое не поспишь, и шансоном на диске.

Не хочется с ним говорить – весь день говорила, говорила, говорила. Устала. Но шансон сейчас это слишком, и я решаюсь:

– Давайте что-нибудь другое поставим или выключим, – прошу я, не в силах стерпеть «я тебя так люблю, я тебя так хочу, ты моя милая, не могу без тебя». – Пробка скоро кончится. Очень день был тяжёлый.

– А думаете, нам легко? Вы представляете, как нам даются копейки, которые мы зарабатываем здесь? Сутками, без выходных приходится работать…

– Я тоже сама зарабатываю, каждую копейку, в том числе ту, что вам сегодня отдам.

– Тогда вы меня поймёте.

Всё. Мы с ним одной крови. Он выключил музыку и теперь станет говорить, всю дорогу, а я буду дремать и иногда сквозь сон агакать и угукать. Ему не важно, слушаю я или нет, – ему нужно выговориться понимающему человеку. Из гламурной взбалмошной девицы я вмиг превратилась в свою в доску тётку, дала ему повод использовать меня в этот вечер как болеотвод. Выходит, сегодня я еду в кресле психотерапевта. Что ж – сама напросилась. Хотя это ещё не худший вариант. Меня ведь ни разу в жизни до крайности не укачало в машине, это я привираю, защищаюсь от лишних вопросов. Раньше я честно отвечала таксистам, что просто не могу курить в машине, задыхаюсь, и они принимались со мной спорить. Полдороги приходилось им объяснять, почему курить в машине и на улице для меня не одно и то же. Я уставала спорить, они обижались, а у меня были веские аргументы. И дело не в капризах, а в детях и их детстве. А ведь было совсем иначе – когда-то я курила везде, и в машине тоже.

Детство у меня было жёлтое: желтоватые шторы, потолки с бурым отливом, налёт на всём, что окружало, и запах табака. Теперь я его уже чувствую, а в детстве не было запаха, потому что курили все – привыкла. Смолили тяжёлые советские «Яву», «Пегас», «Астру», «Беломор», и пахучая никотиновая желтизна проникла в меня, пропитала насквозь, стала для меня чем-то для жизни само собой разумеющимся. Я росла курящим человеком, в мире курящих людей, в курящей культуре. Сказать, что впитала с молоком матери, не могу – вредность характера, видимо, была врождённой, поэтому молоко материнское я не переносила отродясь, а вот сигаретный дым – вполне.

Запах этот, вездесущий и пронырливый, залезал в каждую щель, в каждый уголок: в постельное белье, в полотенца, в мебель, в одежду, в волосы, в клавиши старого пианино, он оставался на пальцах после прикосновений, но это ещё терпимо. Мерзость начиналась, когда надо было мыть пепельницы, и от них был уже не запах – от них была вонь, которая к тому же въедалась в руки и красила пальцы. Особенно противно почему-то было мыть пепельницы из больших рапанов. Противно и обидно – они же ракушки, им бы шуметь морем у уха, а они теперь – пепельницы. Когда отмывались гарь и чернота, внутри у них обнаруживалось такое розовое нежное нутро, будто они живые, и мне казалось, что у них, как и у людей, был выбор, но они предали море и, отдав себя в пепельницы, ведут себя недостойно и безнравственно. Отмывала я их особенно тщательно, словно пытаясь вернуть на путь истинный, а потом прикладывала к уху и слушала в них море, пока они снова не становились пепельницами.