От папы не было ни слуху, ни духу. Он вернулся только в конце августа, перед тем самым моментом, когда замкнулось кольцо вокруг Ленинграда. Приехал угнетенный, но ничего не рассказывал.

Началась наша блокадная жизнь. Папа и мама ходили на работу. Я в первое время – в детский садик. Там нас кормили утром и днем. А на вечер выдавали грамм 50 хлеба. Я приходил домой – папа с мамой садятся кушать. А я сижу, смотрю на них. Какие родители могут спокойно кушать при голодном ребенке? Естественно, старались чем-то накормить.

Соседка как-то вспоминала: «Иду мимо детсада, смотрю – ты сидишь – голодный и скучный».

Мне было 7 лет.

Мы приехали к родственникам на Чайковского, 56. Там и жили во время Блокады. Там была большая коммунальная квартира. 18 соседей. Правда, многие сразу поуезжали. И мы остались одни – я и мой двоюродный братик Вова, моя и его мамы. Они были сестры. Карточек тогда ещё не было. Мамы бегали на Васильевский остров, в госпиталь. Мыли там посуду после раненых, а воду с остатками еды сливали, и мы это кушали.

Мы с мамой шли на работу. Стоит женщина, продает землю. С Бадаевских складов. «Покупайте, – говорит. – Это сладкая земля, сладкая!»

Мама не удержалась и купила. Развела в воде. Отстоялась эта земля. А воду выпила. Была она сладенькая или нет – я и не знаю.

Был мощный воздушный налет. Начались пожары. Горели Бадаевские склады. Сахар, который там хранился, плавился, вытекал и впитывался в землю. Люди потом ходили, эту землю раскапывали, кипятили. Осадок выбрасывали и использовали сладкую водичку.

8 сентября была страшная бомбежка. Самолетов очень много налетело. Ко мне на крышу пришел дворник. Долго смотрел в подзорную трубу, как Бадаевские склады горят. Я руку протягиваю за трубой – тоже хочу посмотреть.

И в этот момент вижу: летит самолет. Так хорошо его видно! Видно, как от него отделяется фигурка. Я ещё спрашиваю: «О чем он думает? Зачем прыгает в город?»

Оказалось, это торпеда. И туда же – в тот же пожар. Долго потом ещё дымило. Так началась Блокада.

Зоя Георгиевна

За ночь было по 2—3 тревоги. Мама не пускает меня. Хватает за руки. Я вырываюсь: «Я должна!»

А как одной идти на этот темный чердак, когда ещё и стреляют? Сказать, что не страшно? Не могу.

Заходила туда я ещё спокойно. Но когда слышишь, как бомбы летят и при этом сверкают, хочется сбежать, спрятаться, забиться в какую-то щёлочку. Оно угнетает. Прижимает. Так гнёшься, гнёшься, гнёшься…

Осколки сыплются. Но темно, ничего не видно.

Потом смотрю – зарево. Как салют – такой шар большой. Значит, выстрел попал в аэростат. Так я поняла.

Увидела, самолет летит. Из-под правого крыла пламя. Он перелетел за черту города, над Варшавским вокзалом – и километрах в четырёх от ворот упал.

Тревога закончилась. Вижу – осколки горят. Схватила. И пальцы прилипли. Я реву! Мама спрашивает: «Что случилось?»

Я говорю: «Хотела осколок взять, тебе показать».

Ну, кто знал, что они горячие? Глупая ещё была.

Был очень мощный налёт. А наш дом стоял на углу улиц Картошихиной и Шкиперки. А рядом были заводы – Балтийский, Севкабель, Кожевенный. То ли бомбили их, но не попадали. То ли решили разбомбить именно наш дом – не знаю. Но две бомбы упали на дорогу возле дома. А третья – в торце самого здания. Здесь долго ещё оставалась огромная воронка диаметром метров 8.

Говорили, если дом обрушится, железобетонные перекрытия и лестницы останутся целыми. И вот, во время бомбёжки мама схватила меня, и мы спрятались в тамбуре, между дверей. Помню, мама стоит, держит эти две ручки. А я перед ней, прижался к её животу.