– Это ваш возок, сударь? – спросил он, кланяясь. – Не сделаете ли вы, милостивый государь, доброе дело, не подвезете ли старика до развилки на Успенское? У меня, знаете ли, санки открытые, и лошадки небыстрые, а мороз крепенек… Премного благодарен!

Он обрадованно засуетился, взбираясь в возок, на ходу махнув своему кучеру ехать следом. Влезши, деловито закопошился, устраиваясь и укрываясь, потом одобрительно произнес:

– Сейчас видать старинную работу! Не иначе, как еще родителям вашим принадлежала сия повозка!

– Да, это еще от батюшки с матушкой досталось… Мне на своих почти не приходится ездить. Все больше на почтовых, да по казенной надобности.

– Как же, сударь, наслышаны… Смею заметить, мы с вами в некотором роде коллеги – щегольнул старичок ученым словом – мне тоже приходится по роду деятельности все время в дороге проводить. Только ваш покорный слуга делами мелкими, несравнимыми с государственной важностью, занят. Я, сударь, судебными исками промышляю, в интересах наших окрестных помещичков бумаги составляю да по судебным инстанциям развожу. Ну, у всякой птицы свой полет!

Старичок пошевелился, поправляя что-то из своих многочисленных одежек. Луна светила в застекленные оконца возка, тронутые морозными узорами, оставляя лица попутчиков в тени.

– Езда по нашим бескрайним дорогам скучна, ежели не иметь приятной беседы. А я по большей части в одиночку разъезжаю, но сие мне не в тягость. Полюбилось мне, сударь, мечтать в дороге о материи, о которой, не будь здесь спасительного мрака, я и заикнуться не посмел с малознакомым человеком. Мечтаю я, дражайший господин Тиличеев, об истинной красоте… А наивысшим проявлении телесной красоты почитаю я, недостойный ценитель, красоту девы в семнадцать лет. Нет-нет, сударь, не подумайте чего дурного! Все мечтания дальше этой седой головы, и то в дорожной скуке, не идут! В обыденной жизни я пребываю в законном и счастливом браке вот уж тридцать лет с лишком, на протяжении коих верен оставался супруге своей. Но, должно быть, оттого, что в молодости своей не имел я счастия ухаживать за девицами, ибо сосватан был родителями моими и обвенчан, невесту свою почти не видя, нахожу необыкновенное удовольствие любоваться юной красотой.

Из дома в дом переезжая, с отрадой вижу, как из младенцев появляются сначала отроковицы, зачастую неуклюжие и угловатые, как расцветают они в раннем девичестве, как совершенствуется их красота. Будь у меня дар описывать сии ангельские чудеса, какой бы трактат о красоте смог я создать! Но не дано мне оставить после себя ничего, кроме сухих прошений да отписок. Только в моей голове остается восторг, какой испытываю я, наблюдая все эти нежные шейки, прозрачный румянчик, и – вершина красоты – ямочки на беленьких локотках!.. Здесь все устроено как в природе – пришла весна, стало быть, распустится сначала верба, потом вишня зацветет, потом ландыши… Коротка пора цветения, но красоты в ней на весь год. Так и с женской прелестью – бушует она по весне, а потом тихо угасает, и остается от нее одно воспоминание.

Должно быть, и в самом деле я склонен к научным наблюдениям, ежели и в такой сфере тщусь найти закономерности. Заметил я, что некоторые виды красоты, необычайно ярко в девичестве проявляясь, становятся со временем несносны. Таковыми проявлениями считаю я излишнюю сухость, особливо костлявые локти или, что еще хуже, глубокие впадины над ключицами. Обещают они своей обладательнице со временем неприятную сухопарость и вздутые жилы на руках, что считаю я крайне некрасивым. Но и другая крайность меня настораживает – иная девица во младенчестве себя истым ангелом являет, а с возрастом грубовата становится. Взять, к примеру, Полиньку – прелести девица необыкновенной, но видя рядом матушку ее (да простит меня дражайшая Марья Спиридоновна), с грустью вижу, что со временем станет дочь на нее похожа, как одна капля водяная на другую. Румяность в багровость перейдет, шейка исчезнет, голова в плечи уйдет, и станет у ней спина, как у купчихи первой гильдии. А пушок прелестный на верхней губке в усики Марьи Спиридоновны обратится…