– Т-ты что ж, гад, так долго, – поинтересовался, принимая теплую еще банку. Местный человек обиделся.

– Печку стопить, понял ты, и то время надо. А тут человек. С ним же проститься надо и гимн сыграть… Гони остальное!

– Ч-то такие все нервные сегодня, – у Лома вновь было хорошее настроение. – А им что-то осталось? – спросил он, имея в виду неизвестных родственников.

– Хватит. Я туда песка добавил. А им что, они ж, понял ты, не заглядуют в середину. А потом его все равно замуруют. Камнем приложат.

– А б-бывает так, ч-что дома держат?

– Раньше кто и держал. Счас не знаю. Может, кто из другого города приезжает, так с собой забирают. Это ж не ящик, понял ты, что грузовик надо целый. А тут положил в авоську и пошел. Как термос.

Еще через час Лом докладывал каину:

– В-вот, дядя Леша, – сказал он радостно. – П-принес! Каин подозрительно взял банку, осмотрел. Потом набрал щепотку плотной пыли, потер в пальцах. Даже понюхал.

– А черт его знает. Точно настоящий?

– Н-ну…

– Тогда молодец.

Они пересыпали чужой прах в подобедовскую урну. Плотно притерли крышку.

– Д-дай авоську, дядь Леша.

– Нету, – сказал скуповатый каин. – На вот еще газету, обмотай. А то одна, может, продерется.

Когда Лом был готов, дядя Леша перекрестил его и сказал:

– Ну, с Богом. Гляди ж, чтоб красиво все.

– Не в-волнуйся. Все будет в ажуре, – весело ответил Лом и вышел.

Спи спокойно, дорогой Порфирий Платонович!

В городе Хухоеве Хухоевского района в пятницу заканчивали перестройку.

Был назначен праздник, демонстрация, факельное шествие и открытие зоопарка. На праздник победного завершения перестройки в Хухоеве ожидалось высокое начальство из области и даже, может быть, из столицы. Первый секретарь райкома уже заготовил фразу, которой собирался открыть празднества: «Хухоевцы! Перестройка, о которой так мечтали большевики, свершилась!»

Оставалось четыре дня.

Город жил и кипел последними приготовлениями. В штабе перестройки было накурено, как в Смольном. Зам. по идеологии докладывал о проведении линии на сближение партии с церковью и верующими.

– На сегодняшний день, – говорил он простуженным голосом, – в районе восстановлено и отстроено 35 церквей и часовен, учрежден католический орден, а также женский монастырь, который вскоре примет первых насельниц из числа сотрудниц расформированного горкома комсомола.

– Из числа – это хорошо, – отметил секретарь. – Скажите, пусть не волынят с постригом, скажите, пусть рассматривают это как боевое задание партии – им не привыкать.

– А если линия на сближение изменится? – спросил кто-то опытный.

– Все учтено, – ответил зам. по идеологии, – В фундамент каждого отстроенного храма заложено по два ящика с динамитом, а монастырь будет расположен прямо в здании бывшего горкома комсомола, которое после соответствующей команды заработает в прежнем режиме.

– Это правильно, – оживился Первый. – Это по-нашенски!

– Также, – продолжал воодушевленный зам, – местный батюшка о. Питирим принят кандидатом в члены КПСС, а низовые партийные…

Но тут в эту перестроечную бочку меда влилась первая ядовитая ложка дегтя, из-за которой дальше все и началось.

Как только зам. начал сообщать, что низовые партийные звенья во исполнение линии на сближение с церковью, организованно крестились с пением Интернационала в реке Хухоевке, в дверь просунулась голова мелкой райкомовской сошки и произнесла роковые слова:

– Товарищи, я извиняюсь, срочная новость. Гришка Резник уже не едет!

– Как не едет! Послезавтра торжественные проводы!

– А вчера, говорят, напился, заперся у себя в парикмахерской, бил зеркала, плакал, ругал оба портрета на стене! А сегодня утром сказал, что никуда не поедет.