Остаток пары они провели в почти полной тишине. Даже Юра, привыкший к шумным разговорам, с пониманием молчал. Все предыдущие переживания Тору растворились в воздухе и осели в злосчастных капельках пота.

Пока Юра молчал, Тору чувствовал, как его морозит от присутствия одногруппников, и, хотя никто не обращал друг на друга внимания, одна вероятность того, что чей-то взгляд был направлен на него, вызывала в теле покалывание. Тору хотелось сбросить с плеч чужие предрассудки и ожидания, навязчиво возвращающие его в стены Токийской школы, на долгие годы ставшие настоящей тюрьмой.

– Акияма-кун, скажи честно, ты псих? – Ойкава Юити, наглость которого никак не соотносилась с низким ростом, встал прямо перед лицом Тору, скрестив на груди руки.

– Нет, – коротко ответил Тору, не желая тратить время на то, что слышал уже множество раз.

– Ну а врёшь-то зачем? – удивился Юити. – Я же вижу. Только психи ведут себя, как ты.

Тору поднял взгляд на одноклассника, пожал плечами и перелистнул страницу книги. Вдруг он ощутил прилив вдохновения и, привыкший следовать поэтическому чутью, непредусмотрительно открыл блокнот. Юити звонко хлопнул по страницам жирной ладонью и гадко заулыбался. Пока Тору осознавал свою ошибку, Ойкава уже схватил блокнот и, размахивая им перед одноклассниками, отбежал в угол кабинета.

– Псих пишет! – радостно воскликнул он.

Тору поднялся с места и попытался выхватить у Юити стихи, но был откинут в сторону подоспевшей на шум толпой.

– Не читай! – крикнул Тору. Глаза защипало от подступающих слёз, и он до крови закусил губу, чтобы не расплакаться в центре класса. Этого позора Тору бы не пережил. Даже сейчас он хотел вспороть себе живот и совершить подвиг самурая, предпочитающего смерть унижению.

Юити читал написанные второпях, глупые и безнадёжные строки.

– Ойкава-кун, пожалуйста, – прошептал Тору, но просьба осталась неуслышанной.

Он чувствовал расползающийся по груди стыд, но, приняв безразличное выражение лица, стоял, не позволяя пролиться ни единой слезинке. На ладонях багровели полумесяцы впившихся в кожу ногтей, сердце клокотало и болезненно билось о рёбра, но Тору, насколько хватало сил, сохранял достоинство. Строки, которые он вынашивал внутри себя, посвящал памятным дням и событиям, пренебрежительно читались противным голосом Юити. Тору чувствовал, как по его душе топчутся грязными ботинками, уничтожая то, что он так долго взращивал. Он больше не пытался вернуть блокнот: все старания выглядели до смешного жалкими, ещё более ничтожными, чем бесталанное творчество, на которое он тратил так много времени, сил и надежд. Ни поэт, ни художник – из сердца на Тору смотрел унылый и хлипкий мешок костей с клоунским гримом.

Вошедший в класс учитель быстро прекратил шум. Блокнот вернулся к Тору, но не принёс совершенно никакой радости. Ему было противно смотреть на записи, когда-то казавшиеся подтверждением собственной значимости. На размазанных чужим потом строках расплывались мокрые пятна.

Домой Тору засобирался в числе последних: хуже всего было слышать за спиной сплетни и смех, боясь получить подзатыльник .На сумке сломался замок – никак не удавалось его застегнуть. Тетради и книги внутри напоминали взрывчатку. Если бы Тору мог взорвать школу, не боясь высшего суда, какими были бы его последние слова? С каким благоговением одноклассники читали бы его стихи?

– Акияма-кун, – услышав свою фамилию, Тору вздрогнул. Слишком свежи были воспоминания о произошедшем. Его странности и раньше были поводом для редких, но ранящих насмешек, однако в этот раз Юити сделал что-то по-настоящему бесчеловечное. Тору чувствовал, что ему надавили на самое больное место – будто он сделал случайный глоток ледяной воды после горячего обеда.