ты хранишь

каждый усик

того, кого хочешь

убить?

Если есть среди нас что-то

настолько могучее, не должно ли оно

умножиться ради

обожаемого тобою сада?

Ты должен задавать

эти вопросы сам,

а не оставлять их

своим жертвам. Ты должен знать,

что, когда ты расхаживаешь средь нас,

я слышу два голоса:

один – твоего духа, другой —

деяний рук твоих.

Not the sun merely but the earth

itself shines, white fire

leaping from the showy mountains

and the flat road

shimmering in early morning: is this

for us only, to induce

response, or are you

stirred also, helpless

to control yourself

in earth’s presence – I am ashamed

at what I thought you were,

distant from us, regarding us

as an experiment: it is

a bitter thing to be

the disposable animal,

a bitter thing. Dear friend,

dear trembling partner, what

surprises you most in what you feel,

earth’s radiance or your own delight?

For me, always

the delight is the surprise.

Не только солнце, но и сама

земля сияет, белый огонь

спрыгивает с заснеженных гор,

а ровная дорога

мерцает ранним утром: разве это

только для нас, чтобы вызвать

реакцию, или ты

тоже взволнован, не способен

взять себя в руки в присутствии

земли – мне стыдно,

что я думала, ты

где-то далеко, считаешь

нас экспериментом:

как же горестно-прегорестно

быть одноразовым

животным. Дорогой друг,

дорогой трепетный партнер,

какие чувства тебя больше удивляют —

сияние земли или собственный восторг?

Меня всегда

удивляет восторг.

Where one finishes, the other begins.

On top, a band of blue; underneath,

a band of green and gold, green and deep rose.

John stands at the horizon: he wants

both at once, he wants

everything at once.

The extremes are easy. Only

the middle is a puzzle. Midsummer —

everything is possible.

Meaning: never again will life end.

How can I leave my husband

standing in the garden

dreaming this sort of thing, holding

his rake, triumphantly

preparing to announce this discovery

as the fire of the summer sun

truly does stall

being entirely contained by

the burning maples

at the garden’s border.

Где один заканчивает, другой начинает.

Синяя полоса вверху, а внизу —

золотисто-зеленая и зеленовато-розовая.

Джон стоит на горизонте: он хочет

и того и другого, хочет

всего сразу.

Крайности – это легко. Лишь

середина загадочна. Середина лета —

возможно все.

Значит, жизнь не кончится никогда.

Как я могу оставить мужа

в саду

мечтать о подобном, держать

грабли, торжествующе

готовясь объявить об этом открытии,

пока огонь летнего солнца

и впрямь замирает,

полностью сдерживаемый

горящими кленами

на окраине сада.

I wanted to stay as I was,

still as the world is never still,

not in midsummer but the moment before

the first flower forms, the moment

nothing is as yet past —

not midsummer, the intoxicant,

but late spring, the grass not yet

high at the edge of the garden, the early tulips

beginning to open —

like a child hovering in a doorway, watching the others,

the ones who go first,

a tense cluster of limbs, alert to

the failures of others, the public falterings

with a child’s fierce confidence of imminent power

preparing to defeat

these weaknesses, to succumb

to nothing, the time directly

prior to flowering, the epoch of mastery

before the appearance of the gift,

before possession.

Я хотела б остаться такой, как была,

неподвижной, каким мир не бывает,

не в середине лета, а за миг до того,

как появится первый цветок, за миг до того,

как что-то уже пройдет —

не пьянящая середина лета,

а поздняя весна: трава

на краю сада еще невысока, ранние тюльпаны

лишь начинают распускаться —

словно ребенок, застывший в дверях,

наблюдающий за другими,