за теми, кто идет первым,

тугой пучок конечностей, внимательный к

чужим неудачам, прилюдным запинкам

с детской уверенностью в грядущей власти,

готовясь победить

эти слабости, ничему

не уступать,

как раз накануне

цветенья, поры господства,

до появления дара,

до обладания.

How can I help you when you all want

different things – sunlight and shadow,

moist darkness, dry heat —

Listen to yourselves, vying with one another —

And you wonder

why I despair of you,

you think something could fuse you into a whole —

the still air of high summer

tangled with a thousand voices

each calling out

some need, some absolute

and in that name continually

strangling each other

in the open field —

For what? For space and air?

The privilege of being

single in the eyes of heaven?

You were not intended

to be unique. You were

my embodiment, all diversity

not what you think you see

searching the bright sky over the field,

your incidental souls

fixed like telescopes on some

enlargement of yourselves —

Why would I make you if I meant

to limit myself

to the ascendant sign,

the star, the fire, the fury?

Как я могу помочь, когда все вы хотите

разного – солнечного света или же тени,

влажной тьмы или сухого тепла —

Прислушайтесь-ка к себе, соперничая друг с другом, —

И вы еще удивляетесь,

почему я от вас в отчаянии,

вы думаете, что-то может свести вас воедино —

неподвижный воздух в разгар лета,

спутанный с тысячью голосов,

и каждый взывает

о какой-то потребности, некоем абсолюте,

и во имя этого они

непрерывно душат друг друга

в чистом поле —

Ради чего? Ради пространства и воздуха?

Привилегии быть

единственным в глазах небес?

Вы не должны

были быть уникальными. Вы были

моим воплощением, всем разнообразием,

не тем, что вы, по-вашему, видите,

исследуя яркое небо над полем,

ваши случайные души

направлены, как телескопы, на некое

продолжение вас самих —

Зачем мне вас создавать, если бы я хотел

ограничиться

асцендентом,

звездою, огнем, яростью?

Once I believed in you; I planted a fig tree.

Here, in Vermont, country

of no summer. It was a test: if the tree lived,

it would mean you existed.

By this logic, you do not exist. Or you exist

exclusively in warmer climates,

in fervent Sicily and Mexico and California,

where are grown the unimaginable

apricot and fragile peach. Perhaps

they see your face in Sicily; here, we barely see

the hem of your garment. I have to discipline myself

to share with John and Noah the tomato crop.

If there is justice in some other world, those

like myself, whom nature forces

into lives of abstinence, should get

the lion’s share of all things, all

objects of hunger, greed being

praise of you. And no one praises

more intensely than I, with more

painfully checked desire, or more deserves

to sit at your right hand, if it exists, partaking

of the perishable, the immortal fig,

which does not travel.

Когда-то я в тебя верила и посадила смоковницу.

Здесь, в Вермонте, где

не бывает лета. Это была проверка: если дерево выживет,

значит, ты есть.

По этой логике тебя нет. Или ты есть

исключительно в более теплом климате,

на пылкой Сицилии, в Мексике и Калифорнии,

там, где растут невообразимые

абрикосы и нежные персики. Возможно,

твой лик зрим на Сицилии – здесь же едва заметен

подол твоего одеяния. Я должна себя дисциплинировать,

чтобы с Джоном и Ноа вырастить урожай помидоров.

Если есть справедливость в каком-то ином мире, такие,

как я, кого природа принуждает

к воздержанию, должны получить

львиную долю всего – все,

по чему изголодались, ведь алчность – это

хвала тебе. И никто не восхваляет тебя

усердней, чем я, так мучительно

не сдерживает желание и не заслуживает