Животных нельзя мучить. Им нужно помогать.

Потом была история о доме рабочих – столь грандиозный, величественный рассказ, что его следовало рассказывать пару раз в году. К то-то разбил окна профсоюзного дома, и в деревнях поговаривали, что это был не кто иной, как бойкий сын Ману Сомернива. Дед Ману, уже успевший принять спиртного, свою обычную дозу выходного дня, допросил отца. Тот сказал, что это был не он, поскольку лазил в это время по сорочьим гнездам – действительно, так оно и было, Ману сказал ну хорошо и указал на большую кучу жердей, уложенных рядом с дровяным сараем. Сделай это, и твой грех будет искуплен. И отец сделал, не помогал никто, проклинал, но сделал. И так руки отца, в гневе сжимавшие кувалду, топор и лучковую пилу, превратились в мощные руки мужчины еще до того, как он сам вырос и повзрослел. Впоследствии отец и сам не терпел расслабленности и сладостных мечтаний.

Отец заплатил высокую цену за свои крепкие руки и теперь заставлял платить и других.

Великодушные мечтатели не выжили, а если бы и выжили, то из них получились бы не мужчины, а только сопли, тянущаяся и густая блевотина, карикатура на человека. Жизнь отца не была комфортной и интересной, поскольку такая жизнь не соответствует основной природе жизни. Жизнь отца всегда определялась ярко выраженным раздражением. Он никогда не пил так, как его родной отец и половина родственников, но причиной было не желание создать для своей семьи более безопасный дом, а тот факт, что опьянение время от времени было бы слишком приятно.

Печаль пытается залезть под свитер и пригреться. Я встаю. Беру пакет с собачьим кормом и заглядываю внутрь, там осталось немного гранул. Высыпаю содержимое в эмалированную кружку, складываю мешок вдвое и прижимаю к скамье. Шелест мешка разрывает мои уши, привыкшие к тишине.

Поднимаюсь, чтобы взять одеяло. Сажусь на корточки перед нарами и вспоминаю бревна. Четыре или пять венцов? Встаю на четвереньки, затем ложусь. В первое мгновенье не различаю под нарами ничего, кроме темноты.

Моргаю, пытаясь разглядеть очертания стены. Понемногу глаза привыкают. Бревен пять. Пять и восемь – это тринадцать.

В углу вижу конструкцию из необработанных досок. Похоже на ящик, в центре которого выструганная из палки ручка. «Секретная дыра!» – вскрикиваю я и сразу вспоминаю круглые ягодицы, прикрытые джинсами, слышу смех под нарами, сексуальный, слегка мяукающий голос. Не забывается лучшее, в этом смысле память добра к людям. Встаю так резко, что сильно ударяюсь затылком о нары. Падаю на четвереньки, держусь за голову и сотрясаюсь от смешанного с болью смеха, когда одновременно испытываешь тоску и возбуждение.

Наконец, взяв себя в руки, сажусь на пол и смотрю под нары в темноту. Потайное отверстие. Как я не заметил его раньше?

Кряхтя, встаю, беру в руку налобный фонарь и ползу под нары. Нахожу в углу комочки пыли, соломинку для сока и пробку от пивной бутылки с тремя золотыми полосками[17]. Вижу много черных горошин разного размера, которые оставили после себя ласка и кроты. У самой стенки дощатый ящик шириной в несколько десятков сантиметров, крышка которого выдвигается в сторону, как пенал. Она немного приоткрыта, может быть, на сантиметр или полтора. Конечно, ласка туда пролезет.

Отодвигаю крышку. Снаружи проникает тусклый дневной свет. Ящик, вероятно, в свое время был каким-то вентиляционным отверстием, может быть, воздухозаборником. А мой маленький друг считает это дверью в избушку.

Поворачиваю лампу. Хочу знать, живет ли там Вити. Может быть, у нее даже гнездо в этой маленькой квартирке? Что, если она там выхаживает детенышей?