Слизень тихо засмеялся и стал придумывать какой-нибудь остроумный ответ. Червь криво улыбнулся и погладил макушку.

– Как думаешь, – вдруг спросил он. – Зачем она вернулась? Ну дочка господина почившего.

Сынка пожал плечами:

– Тут её дом.

– Не думаю, что она вот просто так взяла и приехала. Она же одна пришла. Мужа не приводила, а вроде у неё должен был быть. Братишку с собой не взяла. А Бавва мне сказала, что госпожа, вроде как, звала его.

Барсифу не хотелось снова говорить на эту тему. По ней столько было сказано без него и им, что она была похожа на истёртые до дыр штаны, которые надевают десять лет подряд. Поэтому парень решил просто отшутиться.

– Я лично рад, что она одна. Она точно не будет деньги на женщин и карты тратить. Верно ведь, да, ха!

– Хах, ну точно. А что твой отец?

Щека Барсифа нервно дёрнулась. Об этом с ним говорили ещё чаще, чем о госпоже. Но из уважения к Червю он не стал ни ёрничать, ни возмущаться избитости темы.

– Как новость прошла, что она вернулась, так он ни одного вечера ещё не молчал. Где он только столько злобы берет ума не приложу.

– Он же тысячник! Им положено быть злым, как казённым собакам.

– Уже пару лет на пенсии, – пробурчал Сынка.

– Ну профессиональные привычки. А ты что?

– А что я?

– Ну ты вроде как к псарям хотел пойти. Чё, не получилось?

– Эх, да как-то передумал. Раздражают меня эти собаки. Убил бы некоторых. Но нет. Там всех любить надо. Терпения мне не хватает, Червь. Мачеха говорит, что это я в отца такой.

На самом деле Барсиф отказался от своей мечты совсем по другой причине. После того случая в детстве он стал часто ходить к псарням. И в пятнадцать заметил то, что могло присниться ему только в страшном сне – любая ссора в семье заставляла привычных лохмачей и ящерок обходить его и сторониться протянутой руки, какой бы в ней кусок мяса ни был. Они словно чувствовали раздражение парня, страх или гнев, даже если Барсиф сидел в соседней комнате. А когда пошёл третий десяток жизни Сынки, собаки начали выть. Изредка. В моменты, когда он испытывал особенно яркие эмоции. По крайней мере, ему так казалось.

Никто не знал, как можно проверить человека: порченый он или нет. Кроме капальщицы, конечно. Но Барсиф и так знал. А стоило ему услышать, что было с собаками в присутствии госпожи усмерки, то и вовсе откинул последние крохи сомнений. Он усмер. Такой же, как Радис. Вот только, видимо, совсем слабенький, раз его странностей так никто и не заметил. Или все просто делали вид, что ничего не понимают.

На прибыльном и несложном ремесле псаря пришлось поставить крест, а Уснат настоял на постоянной службе в гарнизоне. В паскуды парня не взяли, а вот в шавки приняли с огромной радостью. И он был даже доволен. Служба шла не в тягость и Барсиф иногда забывал, что если кто-то узнает его маленькую тайну, то приятной жизни может прийти весьма и весьма жестокий конец.

Сынка как-то видел, как забили одного сотника. Между неудачной дракой, в которой он одним ударом в грудь лишил жизни какого-то несчастного, и скорой непубличной казнью не прошло и дня. Парень надеялся, что причиной такого гнева была всё же не природа мужчины, а жестокий поступок и резкие слова, которыми виновный хотел добиться оправдания. Ведь тогда Барсифа в подобной ситуации могут и выслушать, и пощадить. Но сам шавка слабо в это верил. Иногда ему снились кошмары, как Кривой, Червь и Слизень топят его в твёрдом полу, вдавливая лицо в грязные занозные доски казармы.

Конечно, Барсиф не хотел быть усмером. Кто по доброй воле согласится стать непостижимым страшным человеком? Изгоем. А вид Радис в бою ещё больше закрепил этот страх. Но всё-таки он относился к своей доле теперь несоизмеримо спокойнее, чем раньше. Даже если ему придётся спасать жизнь, сбегая из города, Сынка останется тем же самым человеком, каким является сейчас.