Конечно, «порядочный» человек постарается отмахнуться от напрашивающегося вывода – «я лучше них» – но на подсознательном уровне ответ уже ясен. Однако эта мысль наталкивается на стену отторжения. Признать, что даже наши лучшие порывы – лишь отражение врождённого эгоцентризма, для многих невыносимо. Люди цепляются за иллюзию свободы от «биологических оков», словно отказываясь верить, что даже их благородство запрограммировано природой, воспитанием и бессознательным расчётом.

Выгода в экстремальных ситуациях

Совершенно очевидно, что во время критических ситуаций люди склонны спасать в первую очередь тех, кто ассоциируется с их личной выгодой: родственников, друзей или коллег, чья потеря нанесёт урон их собственной жизни. Может показаться, что подобное рассуждение – это попытка гипертрофированно доказать концепцию, ведь столь очевидно, что мать предпочтёт при пожаре в первую очередь спасать своего ребёнка. Но ваше «очевидно» не является причиной выключать анализ. Почему ребёнок в приоритете? При гибели соседа мать теряет гораздо меньше, чем при потере ребёнка, ибо живой ребёнок ей выгоднее, чем живой сосед. Исследования поведения во время стихийных бедствий (Drury et al., 2016) показывают, что даже героические поступки часто мотивированы страхом потери смысла или социальных связей, а не чистым альтруизмом.

А что, если и ребёнок, и сосед – незнакомцы? В таком случае оба окажутся для матери (казалось бы) равноценно безразличны. В подобных ситуациях срабатывает древний эволюционный механизм защиты потомства как вида – детские черты лица (большие глаза, округлые формы) запускают в мозге программу заботы через выброс окситоцина, даже если это не родной ребенок. Общественное влияние также имеет вес, социокультурные нормы жестко предписывают приоритет спасения детей – общество одобряет и героизирует такой выбор, тогда как спасение взрослого оценивается менее эмоционально. на нейробиологическом уровне детский плач и крики активируют миндалевидное тело сильнее, чем голос взрослого, вызывая более мощный стрессовый отклик. При этом мозг матери молниеносно просчитывает: ребенок объективно беспомощнее, его смерть воспринимается как большая трагедия в культурном коде, а спасение дает мощнейшую дофаминовую награду – "я сделала что-то по-настоящему важное". Напрашивается вывод, что процесс выстраивания иерархии приоритетов не рационален – в критической ситуации кора головного мозга просто не успевает включиться. Защита потенциального носителя генов, как правило, приоритетнее, даже если гены не свои.

Когнитивизм

Мы уже рассмотрели механизм вознаграждения за «личный ущерб» через гормональное поощрение, но это явление можно объяснить и с точки зрения когнитивизма. Как неоднократно отмечалось ранее, любые действия биологически подкрепляются выбросом гормонов. Но что именно запускает этот процесс? Когнитивные процессы опираются на субъективное восприятие: информация, полученная через зрение, слух, обоняние, проходит когнитивный анализ, который, в свою очередь, и провоцирует гормональное вознаграждение.

Что мы понимаем под выгодой? Оставим в стороне хрестоматийные академические определения. Выгода – это стратегия выживания. Любое действие человека обрабатывается когнитивной системой с точки зрения сохранения себя. Из этого утверждения может последовать возражение в духе «дилеммы»: если выгода – это стратегия выживания, а все поступки человека мотивированы выгодой, то как объяснить случаи суицида? Следующее утверждение может показаться контринтуитивным, но да – с точки зрения когнитивных процессов, самоубийство тоже может быть актом спасения. После череды жизненных неудач и ухудшения состояния человек может прийти к выводу, что единственным спасением является капитуляция. Таким образом, для него суицид становится стратегией выживания – то есть выгодным решением. Можно сказать, что это следствие неспособности решать проблемы, и быстрый выход из-под их гнёта воспринимается как «выигрыш».