Но сколько Ирвин не силился, он никак не мог вспомнить слов, которые кричал с костра ломкий от слез и кашля голос…

В баре трактира при гостинице в тот день собралось много народа, преимущественно мужчин. Атмосфера непринужденного веселья и дружеских посиделок, обычно царившая в этих стенах, была на корню отравлена ядовитыми испарениями проклятия. Мужчины, лишенные права иметь потомство, неожиданно оказались словно наизнанку вывернутыми. Не обсуждались в эти дни ни стервозные характеры жен, ни дикие выходки несносных отпрысков. Именно в те дни зародилось необыкновенное отношение к детям – словно каждый из них (свой ли, чужой ли) ценился на вес золота. Даже отцы многочисленных семей смотрели на мир с унынием и тоской, поскольку ужасная судьба следующего за ними поколения, казалось, уже предопределена.

То из одного угла, то из другого Ирвин слышал угрюмые вздохи, сопровождающие все тот же вопрос: «что она прокричала с костра?»

– А ведь я стоял так близко…

Трактирщик, вытирающий у стойки пивные кружки, поднял голову и удивленно посмотрел на Ирвина.

– Если бы я придавал хоть какое-то значение её словам… если бы прислушался…

– Ну и что бы это изменило? – спросил трактирщик.

– Возможно, я бы знал, как спасти моего ребёнка.

Трактирщик недоверчиво пожал плечами и снова вернулся к кружкам. Он не отличался острым умом и не мог проследить двух вероятностей разом.

– Если бы я только мог вспомнить… – тяжело пробормотал Ирвин и двумя глотками допил все, что осталось в кружке. Третьей за этот вечер.

– Примете мою помощь – вспомните, – сказал негромкий хмурый голос.

До Ирвина смысл слов не дошел. Несколько секунд он продолжал сидеть неподвижно, потом повернул голову и посмотрел на того, кто их произнес.

Это был юноша, непонятного возраста, держащий на руках хозяйского кота и прячущий глаза под длинным русым чубом. Он кутался в потрепанный шерстяной плащ с капюшоном, что было странным, учитывая близость ярко горящего камина.

– Ты что-то сказал, паренек?

– Я сказал, что могу помочь тебе вспомнить, – вкрадчиво прошептал юноша. – Ты ведь хотел вспомнить…

В другой момент Ирвин, в соответствии со складом своего характера, скорее всего не поверил бы своему собеседнику. Будь он чуть менее пьян, он, возможно, насторожился бы. Но он только невесело рассмеялся и отмахнулся.

– Брось, парень, нельзя вспомнить то, чего не знаешь. Я ведь не забыл… Я действительно не прислушивался. А ведь мог… я мог…

Юноша откинулся на спинку стула и прижался щекой к ушам кота. Глаз своих он по-прежнему не показывал.

– Мне-то почудилось, что ты готов сделать все, чтобы спасти своего ребёнка, – насмешливо сказал он.

Ирвин тряхнул головой, прогоняя хмель, наклонился ближе, чтобы разглядеть лицо собеседника, но сумел увидеть только круглый по-детски мягкий подбородок, явно не так давно познакомившийся с бритвой. Все остальное было закрыто длинной челкой и кошачьим ухом.

– Я не видел тебя раньше. Откуда ты взялся?

– Разве ЭТО так важно?

– Чего ты хочешь, кошачья ты душа?

Юноша не сдержал улыбки: прозвище его явно порадовало.

– Я хочу помочь, – сказал он. – Хоть вы этого не заслуживаете.

– В чем же, позволь узнать, мы провинились? – Ирвин был уже почти трезв, а потому почти зол. – Уж не тем ли, что разделались с бедной беззащитной ведьмой?

– Может и этим…

– Придержи-ка себя за язык, малыш. Ты знаешь, что я могу донести на тебя? В этом случае ты рискуешь пойти вслед за ней.

– Для того чтобы доносить, надо знать на кого доносишь. Разве ты знаешь мое имя?

– Не знаю. И доносить на тебя не собираюсь. Знаешь почему?

– Потому что в глубине души ты сожалеешь о том, что вы дали сжечь Эльвин. И даже не потому, что ваши дети теперь умирают. Ты действительно раскаиваешься.