– Зря ты её не захотел, ещё свежая, очень даже ничего, – говорит он. – И умеет двигаться, умеет ворошить нутром, умеет манипулировать членом, освоила все эти восточные блядские штучки. Ценная шлюха. Тантрическая. С виду не скажешь. Я её министрам часто подкладываю. Никто не жалуется. А вот насчёт Алисы ты п…дишь…

Я насторожился. У нас молчаливый уговор, своего рода пакт о ненападении: мы с ним женаты на сёстрах-близняшках, Алисе и Венере, и интимную жизнь своих жён никогда не обсуждаем. Но Барон делает вид, что сию минуту ничего не знает о существовании договора. Он что-то задумал. Точнее, что-то уже предпринял. Омерзительный Адольф.

– Моя жена Венера знает и о Ёсико, и обо всех других шлюшках, посещающих этот кабинет. Она бывает здесь вместе с ними. И делает то же, что и они. При этом дает этим блядям фору. Чем твоя жена лучше моей? Она такая же, из такого же теста.

Что-то случилось. Раньше Барон никогда бы не позволил себе разговор со мной в таком тоне, и не потому, что щадил мои чувства (для этой акулы и рептилии чужие чувства – или кровавый раздражитель, лакомая слабость, или пустой звук); здесь всё гораздо серьёзнее: ему было невыгодно обижать и унижать меня. Я ему был нужен, очень нужен. Поэтому он играл на моих чувствах – делал вид, что уважает их, на самом деле презирая.

Что же произошло?

Почему он сменил тон, вернее, почему позволил себе не скрывать то, что до сих пор считал нужным скрывать?

– Что ты хочешь сказать, Барон?

Он позволяет себе философское отступление. (Позволю его себе и я, причём, прежде, нежели начнёт Веня. Он и держит меня, собственно, ради философских отступлений. Я для него – отступление, отклонение, излишество. Зачем, спрашивается, мне представлена была секс-сессия с Ёсико? Пока он был с ней, это был монолог как способ самовыражения (Ёсико он не рассматривал как субъект сознания); когда появился я (пусть и по его воле), монолог превратился в диалог. И мой сексуально озабоченный визави сообщал мне следующее: ты, конечно, вправе считать меня скотиной, но я настаиваю: мне нечего скрывать ни от тебя, ни от кого бы то ни было мои отношения с женщинами – и вовсе не потому, что я плохо воспитан, а потому, что умному человеку здесь нечего скрывать. Прятать от посторонних взгляд секс – то же самое, что требовать от человека закрывать своё тело. Это глупый запрет, и жизнь это доказала. Сегодня люди без риска дать пощёчину общественному вкусу могут позволить себе разгуливать по площадям и пляжам почти обнажёнными – и что? И ничего. Скоро секс станет таким же обыденным делом, как и обнажённая грудь на пляже. Моя вина лишь в том, что я впереди планеты всей на шаг. Так подтягивайтесь, массы.)

– Запомни: меня раздражают в жизни две вещи. Первое: любовь. Раздражает невероятно. Если она существует, то я действительно (готов допустить это – чисто теоретически) могу напоминать скотину. Второе: наличие в мире информации, относящейся к человеку, которую я, якобы, неспособен понять. Если такая информация порядка философского присутствует, то я априори превращаюсь в клоуна. Я, сука, не клоун.

Следовательно, любви нет, и нет истины, которая мне не по силам. Это моё кредо, как тебе известно. Ты – единственный человек, который живёт ради любви и ради истины (или делает вид, что живёт ради них; но если это так, если ты хоть на волос лицемеришь, то ты об этом жестко пожалеешь: я распотрошу тебя на молекулы, а с Алисой твоей сделаю такое, чего не могло себе вообразить самое извращенное воображение самого развратного из людей; и поделом, это будет твоя вина, твой грех). Я держу тебя при себе за твою уникальность. Ты дышишь только потому, что дышишь не лёгкими, как все, а какими-то жабрами. По-моему, клоун именно ты.