Мара возмущена. С пионерским задором обличает: «Вы же сейчас колхозное взяли! Это воровство!»
Повисает мучительная пауза. Всем неловко – и Мару вдруг обжигает осознание, что неловко не за проштрафившихся родителей, а за неё, бескомпромиссную, честную Мару.
Взрослые отворачиваются и идут дальше, нарочито оживлённо что-то обсуждая.
– Маринушка, как же так? – обнимает девчонку за плечи дядя Валера. – Ты же не всерьёз? Зачем родителей обидела? Ты же знаешь, отец твой своё отдаст – чужого не возьмёт. Ну, одну репку. Половина в поле сгниёт. Надо извиниться, девочка, – ласково увещевает он.
Дяди Валеры давно нет. И мамы уже нет. А папка не пережил девяностые, она уже давно старше отца.
И от этого ещё сильнее сосёт под ложечкой. Не вылечить. Не обезболить.
ВОЕННОЕ
Всё детство Мара боялась войны. Откуда она приходила в девочкины сны? Из мира взрослых? Из книг, фильмов, песенной культуры, из домашних разговоров. Из генетической памяти, что ли. Бомбёжки, неразбериха эвакуации, ощущение ужасной, невосстановимой потери.
Мальчишки после уроков бегали на соседнюю гору с остатками дзотов, искать патроны (их следовало бросать в костёр и отбегать подальше и так быстро, чтобы встречный воздух обдирал щёки).
На углу жил Пальчицкий. Никто уже не помнил, откуда пошёл слух, что в оккупации он служил палицаем (именно так, через протяжную южную «а», они произносили это позорное слово). Пальчицкий был угрюмым, а его жена визгливой и скандальной. Помнится, что взрослые сторонились этой семьи.
А местные сорванцы в неё так прямо вцепились.
Над забором возвышался раскидистый дуб, ребятишки собирали там жёлуди – боезапас для рогаток. Когда враг выходил к калитке, следовала команда: «Батарея, огонь!»
На вражеский забор они кнопили листки с кривыми печатными буквами ПАЛИЦАЙ, улюлюкали, как Гойко Митич, вслед ссутулившейся Верочке, выбиравшейся с кошёлкой в магазин на другой улице. Прилавки там были победнее, чем в стекляшке, но затравленная женщина, видимо, остерегалась проходить по улице, где жила половина этого дикого класса, безжалостная правофланговая банда и их предводительница Мара, звеньевая пионерского звена.
Закончилось тем, что к Маре во двор пришёл участковый. Они с Идкой спрятались за спины своих бабушек, которых угнали в сорок втором под румынским конвоем (румыны были звери, хуже своих хозяев фрицев), и вернувшихся в сорок третьем на руины – города не оставалось.
В домовую книгу, рядом с отметками о пожарных проверках, вписали строку о проведенной профилактической беседе, пригрозили детской комнатой милиции в следующий раз. Бабушки поклялись, что следующего раза не будет, отругали девок «каторжанками», но пообещали не рассказывать родителям.
Все в классе, и девочки, и мальчики, были влюблены восторженной детской любовью в четырёх танкистов, чья эпопея была снята польским телевидением. Школьный народец окрестил фильм «Три поляка, грузин и собака». Марино сердечко, принадлежало, конечно, Янеку – белобрысому, похожему на её закадычного друга Сурика, только Сурик-то был сопляк, а Янек отважный фронтовик.
Сейчас Мара понимает, насколько близко была к ним та война. Сама она родилась на девятнадцатый год после победы. Её дедушки и их друзья, собиравшиеся на семейные застолья, ещё не все перешагнули порог пятидесятилетия. Она любила эти собрания и захмелевших мужчин, которые начинали петь и рассказывали много чего, что на детский ум Мара толком не поняла и не запомнила. Она только видела фотопортрет усатого человека над лобовым стеклом «Запорожца» у сибирского деда, маминого отца. Такая же карточка была и в кабине его грузовика – дед шоферил и на фронте (возил боеприпасы), и после демобилизации, на слюдяной фабрике. Когда Мара, приехав из гостей, рассказала это Вальку, её самому родному дедушке, с которым росла, он как-то странно поёжился, но промолчал.