По рассказам старших Мара знает, что была беспокойным, крикливым младенцем. Тогда ещё была жива баба Маня, построившая их дом собственноручно. Но она могла только приглядеть за правнучкой, покачать зыбку, взять дитя на руки уже не давало изношенное сердце (баба Маня умрёт через несколько месяцев, когда малышке не исполнится и года). Её найдут в кровати с неизменной книжкой в руках (эх, знать бы, что читала бабушка в свои последние часы, Мара непременно разыскала бы такую книжку – ведь интересно же, о чём размышлял и на каком слове остановился уходящий навсегда человек!). А успокаивалась Мара (так же, как позже её собственная дочь) только на руках, прильнув к родному теплу.

Отец, который ещё учился на вечернем, а ранним утром ему нужно было бежать на смену, по полночи ходил с дочкой на руках, полируя бедром обод круглого стола, вокруг которого совершал бессчётное число витков – чтобы, задремав от усталости, не упасть «с дитём».

Давал поспать жене – государство оторвало её от трёхмесячной дочки и отправило на работу, где ей надо было заботиться и учить уму-разуму сразу тридцать гавриков, не сильно отличавшихся от молодой учительницы по возрасту.

Отец вызывал в Маре восторг. До того самого ужасного дня, как Мара узнала, что жизнь страшнее, чем в книжках.

Мара была недотёпа. Мама сокрушалась: никакой сметливости у девчонки. Во всё надо носом тыкать.

Мара отчётливо помнит все случаи, когда она лажала. Если бы её смуглая кожа вообще могла краснеть, Мара ходила бы пунцовая при каждом воспоминании.

Как помидоры, за которыми она носилась вдоль борозд, опьянённая ни с чем не сравнимым запахом томатной ботвы и собственной удачливостью. Ей было лет восемь, они с отцом поехали в местный совхоз на уборку овощей. Платили урожаем. Можно было, выполнив норму, собрать себе четыре ведра помидоров. Отец – работал он всегда с энергией зверя – быстро ушёл на дальний участок поля, а Маре было поручено наполнить вёдра домой. Девчонка ликовала, когда опережала нерасторопных тёток, издали углядев самые спелые плоды, оставляя другим сборщицам незрелые, бурые, едва начавшие краснеть. А у неё-то, у неё! Самые-самые, надави – и выстрелит сок с семечками.

Почему тётки посмеивались – она не поняла. И не поняла, почему отец, с дорожками пота на загорелом лице, рассердился. Она бежала ему навстречу похвастаться, ждала улыбку, наткнулась на разочарованный отцов взгляд и грубый окрик.

Мара не знает, что его больше угнетало, когда душный автобус пылил по грунтовке назад, в город: то ли, что выходной пропал, то ли, что растёт такая бестолочь, за которую стыдно перед сослуживцами.

И растерянные лица домашних, когда отец занёс вёдра в калитку.

Спасла положение бабушка, домашний Марин ангел.

– Валёк, прикрути мясорубку, – скомандовала она деду, вынимая из кухонного стола тяжёлый чугунный корпус, ручку с отполированной мужской ладонью деревянной рукояткой, стальной винт, пропеллеры ножей и решётчатые диски. Мама тем временем гремела эмалированными тазами, ставила на газ большой бак – стерилизовать баллоны.

Всё пустили на томат.

Вот говорят, стыд гложет. Нет. Стыд сосёт под ложечкой. Тянет и тянет ненасытной глоткой. Мара точно знает. Вот и сейчас эта гастритная тяжесть неспокойной совести.

Ей лет тринадцать. Компания большая: она, родители, друзья родителей – несколько бездетных пар, как же она любила дядю Валеру – искромётного, улыбчивого, обходительного, высокого человека! Он работал главным механиком, она не помнит, где именно.

Вот они идут к лесу вдоль поля с турнепсом. Отец выкручивает пару светлых бомбочек, отирает о рукав брезентовой ветровки, протягивает матери – мать впивается крепкими ровными сибирскими зубами.