Утром им здорово влетает от родственников: те, наконец-то обеспокоились, обнаружив пропажу племянницы. Это такое отрадное чувство: стоять с мамой спина к спине и вместе отражать все эти несправедливые обвинения!

Говорят, самые ранние воспоминания ребёнка могут быть отнесены к трём годам: раньше не созревший мозг не может «оцифровать» впечатления. Похоже на то.

Мара не раз пыталась нырнуть в самые глубины памяти, выудить оттуда нечто такое, что объяснило бы ей самой, почему именно так сложилась жизнь, почему, орошённая светом родительской любви поначалу, она так быстро истратила этот свет, одевавший её словно в доспехи и хранивший от угрюмого мира.

Она только знала из рассказов, как все ждали её рождения, какую суматоху вызвало появление мамы с Марой в животе на последнем сроке – из какой-то сибирской деревушки, куда маму распределили после пединститута и куда за ней из армии поехал Марин отец, он тоже устроился в школу – учил колхозных детишек арифметике, там молодые прожили три года. Мара так и не поняла, какая кошка между ними пробежала (Нана говорила, что кошку звали Стэлла), но отец их не взял. Мама позже объясняла уже взрослой Маре, что приехала на юг только затем, чтобы «посмотреть в глаза» возлюбленному, а обратный билет лежал в её кармане. А Нана говорила, что мама плакала за домом, а баба Маня – их с Мариной бабушкой мать) хваталась за сердце и гладила по голове нежданную гостью. Тем временем остальные члены семьи кинулись покупать оцинкованное корытце – купать наследницу, которая вот-вот появится на свет, деревянную кроватку, коляску и много всякой всячины, которая заполняет дом, в котором воцаряется младенец.

Видимо, почуяв эту суету и беготню, Мара и сама решила не затягивать и осчастливила большое ехловское семейство на месяц раньше посчитанного акушеркой срока.

Мама была хорошенькая, ладненькая и «образованная», и семья её с радостью приняла. Разве что Нана иногда вздыхала в разговоре с соседями, мол, Стэлла была бы более выгодной партией для Вовки, её отец чем-то там заведовал по торговой части.

Когда Мара впервые это услышала, то страшно обиделась на Нану. Но объяснить ей не смогла. И только уже дочь самой Мары однажды всё растолковала своей двоюродной прабабке: «Вы понимаете, что если была бы Стэлла, не появились бы ни мама, ни я?». Нана застыла с открытым ртом на полуслове. Мара уже выросла, а вот что рядом вдруг не оказалось бы правнучки, света в окошке, предмета законной гордости перед соседками (полный дом кичливых офицерских жён), её ошеломило.

Свои же собственные воспоминания Мара отсчитывает с такой картинки: солнечный, но, по-видимому, холодный весенний день, потому что она, Мара, в пальтишке, её за воротник придерживает бабушка, по другою сторону забора – высокая коротко стриженная с седыми кудрями женщина, а на руках у неё маленькая Идочка. Их первое знакомство. Маре, стало быть, без нескольких месяцев три, а Идочка, как мы помним, на год младше. В заборе дед Валёк с Мариным отцом сделали калитку, чтобы свободно, по-соседски, перемещаться со двора во двор. Высокая женщина – Бабаня.

Бабаня дружила с Мариной бабушкой до войны и всю жизнь после, пока бабушка не ушла на восьмом десятке от четвёртого инсульта, а Бабаня несколькими годами позже – просто от старости. Всю жизнь – Идочкину – продолжалась и дружба девчонок.

Когда Идочка овдовела и вернулась к родителям, а Мара свою семью перетащила на юг, они виделись каждые выходные, и Мара выслушивала Идочкину санта-барбару, переживая вместе с подругой и радости, и любовные разочарования. А вот когда Мара разводилась, ей уже не с кем было поделиться. Она запиралась в спальне и плакала ночи напролёт, умоляя Бога вернуть ей Эмиля – она уже поняла, как ей любить мужа, просто всё было некогда, она страшно уставала на работе в то время, просиживая с выпускающей бригадой допоздна, но всё ждала какого-то счастливого момента, когда у неё появятся силы быть с мужем.