Но стыдно всё-таки было. Как будто это она провинилась. Мама, кстати, так и считала. Что Мара сама дала повод.

Что слишком вольно держится с мальчиками. Что не следит за языком. Что дерзкая.

Игнат несколько раз обернулся на пороге, пытаясь поймать Марин взгляд. Не дождавшись, презрительно сплюнул и скрылся, наконец, за тяжёлой дверью. В коридоре опорного пункта сразу стало темно. А за дверью бушевал солнечный май, ветер играл ветками черёмухи, разнося по округе сводящий с ума аромат.

Бабушка торопила, но Мара не решалась выйти на улицу – девочке казалось, что в беспощадном свете дня все станут пялиться на неё.

Здесь, в полумраке участка, можно было спрятаться от любопытных и недоброжелательных взглядов. Но участковый инспектор тоже смотрел на неё как-то… как-то… неодобрительно, наконец нашла слово Мара. Хотя здесь они оказались по бабушкиной жалобе.

Игнат учился с ними до девятого класса. Затем, как и полагалось троечнику и хулигану, поступил в профтехучилище – Мара не поинтересовалась, в какое. За те несколько месяцев, что они не виделись, Игнат превратился во взрослого парня. Высокий, вытянулся ещё больше, оброс мускулами. И вот весной словно вытаял из-под снежных завалов и нарисовался перед Марой со своей утомительной, пугавшей Мару, любовью.

Это книжные флибустьеры и висельники отчаянно нравились ей. В жизни она их боялась до оторопи.

Одевался Игнат вызывающе – бог знает, как, добытые тёртые джинсы стоимостью в три зарплаты его матери-технички, скроенная (говорят, он сам строчил на машинке) из кожаных лоскутов жилетка – прямо на голое тело, в расходящиеся полы видны были «кубики» пресса и уже появившаяся шерсть на белом животе – фу! – Маре неприятны были эти признаки мальчикового взросления.

Вот в таком виде он и заявлялся на школьный двор, садился на перила широкой лестницы под козырьком входа, перекидывал из угла в угол рта спичку и что-то рассказывал парням, отчего они дружно ржали – какие-нибудь сальности, очевидно.

Иногда Маре удавалось проскочить со стайкой подружек мимо преследователя, и она стремглав бежала в свою девятиэтажку, через два дома от школы. Но чаще этот номер не проходил.

За Игнатом, как Табаки за Шерханом, вечно семенил Лёвка, тоже прежде учившийся с ними. В подъезде Мары были два сквозных входа, вот между ними-то девочка и металась, обегая дом с разных сторон и пытаясь либо попасть в лифт, либо пройти по лестнице. Но Игнат с Лёвкой обкладывали её, как зверя. В иной день Мара часами не могла попасть после уроков домой. Парни смеялись. Она злилась и кричала Игнату всякие обидные слова, но это, кажется, только раззадоривало его.

Обращаться за помощью ко взрослым было не принято.

Однажды Мару спас парень из соседнего двора. Пригрозил Игнату, жившему в другом районе, чтобы сюда не совался, здесь «засечная черта».

Но махаться Игнату было не привыкать. Говорили, он даже ходил на разборки с цепями и свинчаткой.

Он всё так же подкарауливал Мару после школы. Разрисовал своими грязными признаниями все стены до их четвёртого этажа. Родители, которым было неловко перед соседями за то, что «при таких должностях вырастили оторву», задали Маре крепкую трёпку.

Вечерами, когда движение на лестничном марше сходило на нет, Мара, глотая слёзы обиды, оттирала надписи тряпкой.

Но однажды случилось то, чего вытерпеть было уже нельзя. Мара спустилась к почтовому ящику вынуть свежую периодику, но вместе с «Ровесником» и «Комсомолкой» оттуда выпал линованный лист с кровавым отпечатком Игнатовой пятерни и корявой надписью тоже кровью: «Всё равно будешь моя».