Мара ненавидит школьный спортзал. Сильнее высоты она боится только бормашину в зубной поликлинике. И ещё темноту.

На маёвке можно не думать о школьных неприятностях.

– Жаль, Саша не видел меня на демонстрации, – досадует маленькая вертихвостка.

В школьной колонне девочки шли с самодельными бумажными цветами яблони на проволочных ветках и в специально пошитых белоснежных юбочках годе, украшенных по подолу синей тесьмой, символизирующей черноморскую волну. Юбка не скрывала Мариных вечно раскрашенных зелёнкой сбитых коленок, но так красиво волновалась вокруг детских ног!

Потом они разъехались: отец получил должность и квартиру в другом городе, куда они добирались трое суток на поезде, с двумя пересадками.

Когда Мара вернулась в город детства, у неё уже был ребёнок примерно тех же лет.

С Сашей они не увиделись. Он пошел вечером выносить мусор, вступился за девушку, к которой приставала пьяная компания. Ему размозжили голову. В трёх шагах от подъезда.

За минуту до можно было сказать ему: «Не ходи. Подождёт до утра». Но жена не знала, что овдовеет раньше, чем найдёт пульт от телевизора.

А девчонка та спаслась.

Пространство здесь точно не экономили: улицы закладывали широкие, производства вынесли за город, если надо – тайга ещё подвинется.

«Старый центр» совсем молодого города, появившегося на карте в предвоенное десятилетие, строили немецкие военнопленные – со всей хвалёной тщательностью этой нации. Меренга лепнины на окрашенном в жёлтое, как песочные коржи, или розовое, как ягодный бисквит, сталинском ампире. Затем пошли брежневские панельки – серые и одинаковые, как ватники зэка, но щедро перемежавшиеся зелёными островками. Затем – девятиэтажки, выше нельзя – город стоял на шахтных выработках. В нулевых он начнёт проваливаться в рукотворную преисподнюю: пустоты поздно начали закачивать шламом, до этого просто городили коричневатые терриконы отработанной калийной руды, которые Мара, впервые подъезжая к новому месту жительства, увидела в окно вагона и приняла за горы.

Зато в этом городе прямо в центральном парке можно было напиться берёзового соку – Маре он показался безвкусным, но сама мысль цедить через трубочку (стеклянный шестигранник с вынутым чернильным стержнем, мальчишки плюются через такой бумажными пульками) прямо с дерева привела девочку в восторг. А ещё здесь белые ночи! В мае и июне можно было читать, не зажигая света, острыми молодыми глазами.

Это может показаться странным, но антагонист в Мариной истории – мама. Кроме того, что киношно красивая, мама – перфекционистка и тратит (гробит, сказала бы повзрослевшая Мара) на это массу сил – своих и чужих. Мама никогда не лжёт и не изворачивается и из-за этого попадает в трудные ситуации, неловкость которых не чувствует. Но Мара чувствует. И пытается дезавуировать (тогда Мара не знала этого слова) в меру своих детских сил.

Именно за мамой было последнее слово в решении о переезде. Так Мару выдернули из лучезарного детства, окружения любящих родственников, растворявшихся в Маре, оторвали от закадычных друзей, вынули из комфортного климата, где пять месяцев в году, чтобы выбежать на улицу, достаточно сунуть ноги в сланцы, и поместили в непривычную, местами враждебную, среду, где мат на улицах никого не удивляет и где Маре пришлось долго учиться не падать на наледи на тротуарах.

Маре, с её непривычными словечками и манерами, южным «вызывающим» говорком, необычной внешностью – загорелая, как мулатка, – предстояло стать своей в классе. И это не было просто.

Первый облом случился в бассейне, где проходил урок физкультуры. Мара шла на зачёт уверенная в себе – ведь дома она из моря не вылезала. Но нырнув в неестественно синюю воду, ослепла и задохнулась, и чуть не пошла ко дну – хлорка! В её предыдущем опыте хлоркой засыпали только выгребные ямы дворовых туалетов. «Алярм!» «Алярм!» – застучало в Мариных висках.