После Васильсурска изголодавшаяся Галка ела с аппетитом, который ей никогда не был присущ. О еде она говорила почти со страстью, свой день она начинала словами:

– Мама, дай мне кашечку с маслицем, с сахарком.

И в голосе – упоение, восторг, нежность. В Ташкенте, переболев воспалением почечных лоханок, Галя заболела корью. Вызванный на дом врач, выслушав дочку, с удивлением воскликнул: – Ну, и тощáя же она у вас.

И действительно – очень худа стала.

– Галя, тебе от папы-Шуры письмо!

Галя, радостно: Я так и знала! В чае была чаинка и все сказали: будет письмо! Вот оно и пришло!

На днях спросила задумчиво:

– А папа Шура меня любит?

– Конечно.

– А я думала, он меня забыл…

Все болеет. Совсем ослабела.

Под Галкину диктовку отправлена Шуре открытка следующего содержания:

«Милый папа Шура, я хочу, чтоб ты из армии опять пришел домой. Я по тебе скучаю. Когда ты приедешь, привези мне чего-нибудь».

4 декабря 41.

Перед отъездом в Ташкент вдруг спросила:

– А как родятся дети и откуда они появляются?

– Зачем тебе это знать?

– Как же, я приеду в Ташкент, меня там спросят, а я не сумею ответить.

Потихоньку эту острую тему удалось замять.

На днях, когда температура отпустила ее немножко, брала по одной свои книжки и читала их все наизусть, без запинки, подряд – Михалкова, Маршака, Чуковского, Барто и другие.

Сегодня очень мучается из-за уха.

5 декабря 41.

Чувствует себя прескверно, болят уши, t° – 39,6, но разговаривает, рассуждает, шутит:

– Гоголевская улица это, наверное, та, на которой продается гоголь-моголь? – И хитро улыбается.

7 декабря 41.

– Я всех люблю. Не люблю только Гитрера и Бармалея!

– Я тебя, мама, люблю, я жить без тебя не могу. И ты без меня не можешь, да?

Вымыв руки одеколоном:

– Какая я нюхлая, пахлая!

Если б она умела хорошо читать, ее можно было бы заподозрить в плагиате[3].

– Ты знаешь, мама, почему я положила голову к тебе на колени? Чтоб ты не плакала.

16 декабря 41.

Письмо папе Шуре: «Дорогой папа, ты спрашивал, как я ем. Я ем очень хорошо. Ушки у меня не растут, как они могут расти, когда они так болят. Я поживаю хорошо. (Он ведь спрашивал, как я поживаю.) Может, попадет в чай чаинка, и я еще получу много писем. Ну, чего еще писать? Чтоб привез заводную игрушку».

21 декабря 41.

Началась полоса безудержного кокетства:

– Что это мне надевают черный сарафан, черный галстук, черный передник – тут нет вкуса!

Или, смотря в зеркало, самодовольно заявляет:

– Нос действительно картошкой, зато есть ямочка на щеке и глаза хорошие!

Или:

– Вырасту большая, буду красить губы, как тетя Катя.

– Зачем?

– Чтоб красивее было. И глазки накрашу, и щечки, и спинку, и животик.

– А живот-то зачем? Не видно ведь?

– Разденусь – увидят.

У тебя глазок ласковый и блестит.

19 февраля 42.

Ни секунды не сидит на месте. Даже сидя на стуле во время еды – все время ерзает, покачивается.

На днях перевязала себе ноги (связала их) и прыгала вокруг стола до тех пор, пока не упала. Заплакала не от боли, а потому что кругом засмеялись.

Шутку понимает, но насмешки не терпит. Упрямая. Плохо слушается домашних. Меня слушает, но, может быть, потому, что я бываю на Паркентской[4] больше в качестве гостьи. Бредит детским садом, мечтает о нем – видимо, очень скучает без сверстников.

На днях сказала Ивану Федоровичу, соседу, сурово:

– Я не хочу с тобой здороваться, зачем ты на меня кричал?

– Я шутил.

– Не люблю я таких шуток.

Галя читает в книге «Приключения Нильса»: «Жьил был на свете мальчик Нильс».

– Не «жьил», а «жил», – поправляю я.

– Тогда после «ж» должно стоять «ы», – говорит Галя.

Замечание тонкое, указывающее на наследственную лингвистическую одаренность. Это у нее от отца.