Фибка всегда ставит дату и размашистый автограф, словно готов подписаться под каждым словом.

Зная, что я страшно расстраиваюсь из-за его художеств, Фибка пытается раззадорить меня и посмеяться, называя «пуританочкой» через слово (да, пуританочка, нет, пуританочка, согласен, пуританочка, исправлюсь…). Он никак не может примириться с присутствием «летунов» в моей жизни, поэтому доводит записочками-цитатами, оставляя их повсюду или посылая e-mail: «Многие наделены удивительным талантом привязываться к совсем неподходящим людям»[14].

Я рассердилась, получив очередное послание, скомкала листок конспекта и запустила в него бумажным шариком.

– Не твое дело, – сердито бросила ему и на все попытки примирения отвечала упорным молчанием. Я могу стерпеть глупые выходки его девиц, визжащих по ночам на чердаке Замка, пропустить пикантные замечания в адрес коллег-женщин и злые – мужчин, но ни за что не соглашусь обсуждать свою частную жизнь с другом детства.

Он уселся, загородив своим двухметровым телом то скромное пространство на кафедре, которое я привыкла считать своим, и делает вид, что осознал, прочувствовал и очень сожалеет о своих выходках. На самом деле Домбровский – самое бесстыдное и трепливое существо, которое только можно себе представить. Мои попытки хотя бы научить его держать язык за зубами потерпели полнейшее поражение. Фибка неисправим.

Он схватил меня в охапку, чтобы вытрясти примирение: самый традиционный способ улаживания отношений для Домбровского.

– Ты – членистоногое, – отрезала я, отпихивая его цепкие руки и спотыкаясь о выставленную подножку.

Фибка пришел в восторг:

– Потрясно, вот бы было замечательно вместо конечностей…

– О господи, – запричитал Кукин, до этого изображавший из себя невидимку, и схватился за голову, – неужели только об этом ты и можешь думать?!

– Конечно, нет. Давай поговорим о новой программе для вашей кафедры! – оживился Фибка, дурашливо почесал затылок и уставился не Кукина невинным взглядом. – Ты предложишь что-нибудь новенькое?

Кукину тяжело рядом с нами: мы, по его понятиям, – избалованные детки, родившиеся в рубашке с серебряными ложками во рту (знания и таланты в счет не идут, даже это, по его мнению, – просто везение). Наша вина заключается в том, что у Кукина не было условий, чтобы стать таким же развязным, как Фибка, болтать, как сорока, на иностранных языках, писать программы и очаровывать девушек. Даже рост Домбровского ставится ему в вину. Обо мне говорить нечего: одни только тряпки чего стоят! Мы – то самое поколение золотой молодежи, которому Виктор Кукин завидует и открыто ненавидит.

– Ты – извращенец, – отмахнулась я.

– Ничего подобного! – треснул Фибка кулаком по столу. – Извращенец – это тот, кто убивает свою жертву, занимается с нею сексом, а потом закусывает на ужин, запивая хорошим вином.

– И-и-и, – сморщилась я.

– Пойдем, у меня разыгрался аппетит, – заорал Домбровский и потащил меня в столовую.

Иногда кажется, что коридор кишит клонами семьи Кукиных: они везде и чаще порознь, чтобы быть в гуще событий, ближе ко всякого рода действиям и ни за что не упустить ни единого слова, сказанного где-то не им и совсем не для них. Кукины напоминают мне паучью сеть, липкую, противную и неистребимую.

Фибка увидел Курочку Кукину и помчался занимать стол поближе к ней, лавируя среди студентов с основательно загруженным подносом. Есть в нашей столовой зал для преподавателей, но Домбровскому нужна аудитория, желательно юная, свежая и с длинными ногами, а профессорско-преподавательский состав таковыми качествами совсем-совсем (любимое Фибкино словечко) не обладает.