«Вот, – сказала я себе, – то, что мне нужно. Даже просто смотреть на все это – уже счастье».

И тут же меня начали мучить сомнения. Останавливать свой выбор на городке только потому, что площадь красивая, – не дикость ли? Я снова двинулась в путь в поисках решающего аргумента, какого-то знака, который подскажет, оставаться здесь или продолжить поиски.

И они не затянулись. Прочесав близлежащие улицы, я вернулась на площадь и вошла в boulangerie – булочную. На невысокой женщине за прилавком был светло-голубой фартук, какие встречались буквально на всех рынках, куда мне приходилось заглядывать. Обслужив очередного покупателя, женщина остановила на мне вопросительный взгляд. Глаза у нее были черные, лицо испещрено морщинами, а волосы небрежно связаны в пучок.

– Bonjour, madame, – певуче, как все французские продавцы, проговорила женщина.

– Bonjour.

Я обежала взглядом батоны хлеба на полках и подумала, что теперь это будет моя boulangerie. Но вновь посмотрев на продавщицу и ожидая встретить приветливую улыбку, я почувствовала, как уверенность меня покидает. Она стояла за прилавком неподвижно, и выражение ее лица было каменным.

Я открыла было рот, но не сумела произнести ни звука. Откашлялась.

– Oui, madame?[3] – неподвижно глядя на меня, спросила она тем же тоном, словно не заметила ни малейшей неловкости с моей стороны.

Я поколебалась и указала на багет.

– Un, – пробормотала или, скорее, промычала я.

На лице женщины отразилось явное неодобрение. Не оборачиваясь и по-прежнему не сводя с меня глаз, она потянулась за заказом.

– Quelque chose d'autre, madame?[4]

На мгновение я словно увидела себя со стороны – с ее стороны: иностранка, путешественница, сражается с заковыристым произношением, сверяется с картой, чтобы не заблудиться в незнакомых краях, и с разговорником, чтобы хоть как-то общаться с местными. Она заставила меня почувствовать себя чужой, когда мне показалось, что я обрела дом.

Я смотрела на полки, изо всех сил стараясь убедить ее, что не так уж смешна, как кажусь. Я указала на заварные пирожные в форме луковицы, выдавила из себя: «Et un quiche» – и тут же сообразила, что употребила не тот артикль: «пирожное» по-французски, как и «багет», женского рода, стало быть, надо говорить не «un», a «une».

«Идиотка», – простонала я про себя.

Продавщица бросила пирожное в целлофановый пакет и положила на стойку рядом с хлебом.

– Quelque chose d'autre, madame?

– Non.

Прозвенел кассовый аппарат, я молча протянула купюру и, лишь когда она положила сдачу на тарелочку рядом с кассой, сообразила, что и мне следовало поступить так же, а не совать деньги прямо в руки. Это был урок, который мне давно уже следовало усвоить.

– Merci, madame, – пропела она, сохраняя неподвижное выражение лица.

– Merci, – пробормотала я в ответ.

– Au revoir, madame.

Я повернулась к двери и остановилась, думая, что должен же быть какой-то способ разрядить обстановку. Я взглянула на продавщицу: она стояла, скрестив руки на необъятной груди.

– Je… nous… nous habitons près d'ici, là-bas[5],– проблеяла я, безнадежно указывая куда-то себе за спину, словно стараясь ухватить кусок земли где-нибудь в ее городе.

– Oui, madame, – коротко кивнула она. – Au revoir, madame.

– Au revoir, madame. – Я круто повернулась и вышла из лавки.

«Элла, – думала я, медленно пересекая площадь, – ну зачем тебе это понадобилось? Неужели для того, чтобы спасти лицо, надо врать?»

«Ну так сделай так, чтобы отныне это была правда. Живи здесь. Приходи к этой мадам каждый день за круассанами», – ответила я самой себе.

Погруженная в собственные мысли, я только тут заметила, что вышла к фонтану. Наклонившись, я сорвала несколько листьев с куста лаванды и сжала их в ладони. Острый древесный запах подал мне сигнал: reste – ты дома.