После затянувшегося тягостного молчания, дед пытается утешить старуху:

– Перестань, не плачь. Много на свете подлецов, притеснителей, у всех у них одинаково мерзкие собачьи повадки. Я много повидал, много раз слышал о таких случаях. Терпи, аллах сам воздаст им по делам их! – Подумав немного, он поднимает голову, спрашивает: – Так, значит, сын твой ушел от мастера Мир-Ахмада?

– Поссорились они… Не откажите, мастер, примите его, жертвой мне стать за вас! – запинаясь, умоляет старуха.

– Что ж, посылай своего сына, старая. Я сам потолкую с ним. Проберу как следует, а потом возьму на работу, дурня.

Старуха долго благодарит деда и уходит, сгорбившаяся, волоча по земле полы своей старенькой паранджи.

Жара стоит неимоверная. Нещадно палит солнце. Подмастерья и оба дяди обливаются потом, то опахиваются мокрыми платками, то наклонившись, смахивают пот со лба согнутым пальцем. А деду – хоть бы что: лоб усыпан крупными каплями пота, а он работает себе, как ни в чем не бывало, насаживает голенища ичигив на правила, колотит пестом, с треском кроит кожу на новые заготовки.

– Эх, нырнуть бы сейчас в ледяную воду под обрывом, поблаженствовать бы! – говорит круглощекий подмастерье.

Дед только хмуро взглядывает на него, но ничего не говорит. В разговор неожиданно вступает старый подмастерье:

– Да ведь сегодня вторник! – вспоминает он. – Завтра среда, значит, я иду на базар, не так ли, мастер? – Не дождавшись ответа, он продолжает: – Вот продам удачно ичиги – и в прохладную чайхану. Поднаверну мягкой, как пух, лепешки, макая в варенье. А потом зеленого чаю напьюсь до отвала. – По безбородому лицу подмастерья расплывается улыбка.

– Очнись, друг! – охлаждает его другой подмастерье. – Не болтай зря. На этот раз черед мой. У меня и новый, из алачи, халат давно наготове. Приоденусь и пройдусь разок по базару в свое удовольствие… Да, мастер? – Он с надеждой смотрит на деда и говорит мечтательно: – Хорошо на базаре! Душа так и рвется туда, как птица. Шум, гомон. Народу множество: к примеру, что река великая течет, разливается!..

– Довольно, довольно! Занимайтесь своим делом, а там видно будет, – говорит дед, не поднимая головы от колоды.

В мастерской снова устанавливается тяжелая, гнетущая тишина. Слышен скрип раскраиваемой кожи да растягиваемой на весь размах рук дратвы. Все отупели от жары, работают вяло, еле-еле.

Какой-то арбакеш сгружает на улице с арбы песок и уезжает. Я мчусь туда, словно это не песок, а золото.

Бабушка расстилает во дворе кошму, старательно обметает ее веником. Она очень любит выбивать кошмы, поливать и подметать двор, и вообще все, что связано с движением. Такая уж она неугомонная.

Дед встает, осторожно сходит с террасы, усаживается на приготовленное бабушкой место. Он только что рассказывал о разных событиях своего времени, вспоминал случая из жизни и теперь сидит, скрестив ноги и задумчиво потирая колени.

– О!.. – качает он головой. – Жизнь, она, как вода, в один миг промчалась-миновала! И счастливая пора моя миновала, и верблюды, и деньги – все прошло, все миновало. А было время, блаженно покачиваясь на верблюде, я водил караваны и в Чимкент, и в Сайрам, и – слышите! – в самую Каркару! И вот прошла моя пора. Пожил я, побывал, повидал, а теперь – был бы Таш жив, здоров.

Бабушка расстилает с краю кошмы небольшую, стеганную, на вате, подстилку, заново завязывает платок на голове и с клубком ниток в руках присаживается возле деда.

– Да, жизнь проходит, и счастливая пора минует в единое мгновение. Теперь дал бы бог Ташу здоровья покрепче, да детишек побольше – вот о чем моя молитва. – Она задумывается на минуту, вздыхает. – Только вот нет у нас ни клочка усадьбы за городом, ни хотя бы двора чуть попросторнее. Ютимся в этом дворике. Величиной с ладонь…