***

На следующий день он явился к графу в канцелярию. Тот поручил составить ему доклад о ходе боевых действий с Персией. Жанно трудился над ним всё утро и половину дня, пока Кристоф отсутствовал, но результат оказался не очень удачным. Ливен, пролистав исписанные угловатым почерком листы, холодно проговорил:

– Пара замечаний. Во-первых, у вас получился не доклад, а какой-то роман в письмах.

– Почему же? – поинтересовался Лёвенштерн.

Речь в докладе шла о военных действиях в Закавказье, которые до сих пор велись.

– Селим-паша у вас – какой-то юный Вертер. «И сердце его затрепетало…» – с иронией зачитал граф. – Где цифры? Где структура? Вот, возьмите. Карандашом я пометил то, что мне особенно не понравилось. Переделывайте.

Жанно только вздохнул тяжко. Должность его явно не обещала быть синекурой. Кристоф снисходительностью не отличался.

– Да, и сделайте оглавление, чтобы удобнее было читать. Разбейте на части, что ли, – бросил граф, вставая из-за стола.

Уже стоя в верхней одежде, Кристоф, критично оглядев Лёвенштерна, вполголоса проговорил:

– Не сочтите это за оскорбление, но вам бы не мешало постричься. И побриться. А то вы напоминаете казака, – и, прежде чем Жанно мог что-либо ответить, граф быстрым шагом спустился по лестнице.

Так началась для Лёвенштерна служба при Штабе. Сначала сочинение разнообразных документов давалось ему непросто. Он проводил долгие часы в Канцелярии и у себя, в неуютной квартире на Шпалерной, переписывая статистику, систематизируя приказы. Он даже заметил, что почерк – его слабое место – у него стал лучше: Жанно был переученным левшой, и так толком не научился красиво писать правой рукой. Потом он приносил всё «на проверку» Кристофу, который всегда находил какие-то недочеты, неточности и отмечал их карандашом. Критику его начальник произносил без всякого ехидства и иронии, довольно любезным тоном, и всегда давал советы, каким образом можно поправить ошибки. Ливен не ругал его – но и не хвалил. Постепенно исправлений стало меньше, но и задачи, которые граф поручал Жанно, стали сложнее.

Лёвенштерну нравилось, что Кристоф не смешивал личные отношения с делами службы и никогда не говорил с ним на посторонние темы. Да и вообще много не говорил, ибо сам был поглощен делами, которых всегда скапливалось немало. Часто граф отпускал своего адъютанта пораньше, а сам засиживался допоздна.

Через месяц после своего назначения Жанно набрался храбрости и спросил у родственника, что он думает о его успехах, ибо барону всегда нужно было это знать. В пансионе его преподаватели-иезуиты всегда щедро раздавали и критику, и похвалы; в университете всё становилось ясно на экзаменах. А тут непонятно.

Кристоф, оторвавшись от карты, произнес загадочно:

– Так, как я ожидал.

– Но как – плохо, хорошо? – допытывался Лёвенштерн. – Я совсем дурак или есть надежда на исправление?

Ливен невольно рассмеялся.

– Вы не повторяете одних и тех же ошибок дважды, – ответил он. – Это вам в плюс. Но есть над чем работать.

Он вернулся к своему занятию.

Барон понял, что большего от него было не добиться. Он поблагодарил его и поехал к себе домой, так как служба на сегодня была закончена.

Пулавы, Подолия, апрель 1806 г.

Князь Адам Чарторыйский, прочитав ответное послание императора Александра, достал ящик с набором из десяти кинжалов и начал их кидать в дальнюю стену своего кабинета выверенными, точными, скупыми движениями. Стена была обита полосатыми сине-золотыми обоями, и он стремился, чтобы вонзающиеся в шёлк кинжалы образовывали горизонтальный ровный ряд: одна полоска – один кинжал. Сперва так и выходило. Потом он немного сбился, чертыхнулся, и продолжал далее.