Он сел в удобное кресло и скрестил руки на столешнице перед собой:

– Вам с детства вдалбливали, что Вы уникальны, и Вы поверили. Но ваша уникальность – это уникальность винтика в механизме. Вы были частью механизма управляемого хаоса, Коюн. Вы никогда не замечали, что Ваша «уникальность», Ваш «неповторимый внутренний мир» – калька с внутреннего мира тех, с кем Вы шли в одном строю, отвергая в своей идеологии саму идею того, чтобы идти в одном строю с кем-то.

Вы повторяли заученные лозунги, искренне веря, что это и есть Ваши убеждения. Предварю Ваш вопрос – мы ничем не отличаемся от Вас, кроме одного – мы не лжем себе. У нас есть Орднунг. Он один для всех. Мы это знаем и не пытаемся это отрицать. Вы же, имея свой не декларируемый, но жестко регламентируемый либеральный Орднунг, усиленно старались всем показать свою «независимость». Я мог бы искренне посмеяться над вами, не будь ваше поведение преступлением.

– И в чем же здесь преступление? – спросила Коюн, продолжая имитировать ледяной тон.

– Глупость – всегда преступление, – сказал Вольф. – Раньше преступление называли грехом, и были правы: любой преступник вредит, прежде всего, сам себе, а уж потом окружающим. Вы обманывали себя, и обманом вовлекли себя в антинародное движение…

– Какое Вы имеете право говорить от лица народа? – скривилась Коюн.

– Я являюсь частью этого народа, – парировал Вольф. – И его судьба мне не безразлична. Вы думаете, я бы не хотел, чтобы все были свободны? Хотел бы. Но пастух не может дать свободу овцам, чтобы их не растащили волки. А овцы – существа глупые, и без пастуха разбредаются, на радость волкам.

– Люди – не овцы! – с вновь появившимся жаром воскликнула Коюн.

– О да, с людьми сложнее, – ответил Вольф. – У них есть разум, которым они не умеют пользоваться, зато научились им гордиться. Коюн, у Вас турецкое имя. Кем Вы себя считаете – немкой или турчанкой?

– Человеком, – ответила девушка.

– Я не знаю такой национальности, – ответил Вольф. – Не забывайте, мы с Вами не в пивной, а в Райхсполицай Бехёде, и Вы обвиняетесь в серьезном преступлении.

– В каком? – спросила девушка. Вольф улыбнулся:

– Хороший вопрос. Вы знаете в чем Вас обвиняют, и готовы защищаться, но я забуду сейчас то, что написано в Вашем деле. Вы виновны в чем-то более тяжком, чем детские игры в заговорщиков – в нелояльности.

– Но я лояльна, – ответила Коюн. – Я принимаю ваш чертов Нойе Орднунг…

– Упс, – сказал Вольф. – Видите? Ваша нелояльность сквозит в каждом Вашем слове. Нам не нужны те, кто принимают Орднунг на словах. Внутри Вы все равно нелояльны.

– Вы не можете залезть внутрь меня, – Коюн даже как-то сжалась, хотя тон Вольфа ни на йоту не изменился. – Душа – это та территория, на которую ваша власть не распространяется!

– В Вашем случае, к сожалению, пока да, – сказал Вольф, – но мы исправим это. Вас, наверно, удивляет, почему Вами занимается лично Райхсминистр? Почему не достаточно приговора DF3?

– Удивляет, – машинально кивнула Коюн.

– Это возвращает нас к прежнему Вашему вопросу, – сказал Вольф, вставая из кресла. – Почему я могу говорить от имени народа, а Вы нет. Скажите честно, если бы у Вас была возможность вернуться в ЕА и пристрелить меня, или, упаси, Боже, Райхсфюрера, Вы бы это сделали?

– Можно я переложу руку? – спросила Коюн. Вольф кивнул. Девушка осторожно положила руку на колено.

– Между прочим, все равно не советую напрягаться, – сказал Вольф, встав у угла стола. – Браслет реагирует на мышечный тонус всего организма.

– Я знаю, – ответила Коюн. – Так вот, вы спросили, и я скажу честно. Пусть меня после этого расстреляют, мне все равно. Да, я убила бы – и Вас, и его. Если бы это могло остановить вас…