В 1963-м и в следующие годы я с Жаком, точно так же, как Жан Бельмен-Ноэль и Элизабет Фонтене, подрабатываем, проверяя задания по „общей культуре“ (сочинения и рефераты), а также принимая устные экзамены по той же дисциплине на вступительном конкурсе в Школу высших коммерческих исследований (НЕС). По кампусу ходила легенда, будто Деррида любил в качестве темы сочинения задавать «Стаканчик с йогуртом», что его по неизвестным мне причинам сильно сердило[318].
Также весной 1964 года Деррида знакомится с некоей Элен Верже, которая вскоре станет известна под именем Элен Сиксу и на протяжении 40 лет будет одним из его самых близких друзей. Работая преподавательницей английского на факультете в Бордо, она готовит диссертацию по Джеймсу Джойсу, и апреля 1964 года она пишет свое первое письмо Деррида, прочитав с немалым удовольствием и не меньшим интересом его «Введение» к «Началу геометрии». Она чувствует, что обязательно должна прочесть Джойса «с гуссерлевской точки зрения». Но будучи «философом в душе», она не является им по профессии и хотела бы обсудить с Деррида многие вопросы, которые ее крайне занимают[319].
Эта первая «джойсовская встреча» состоялась в субботу 30 мая в кафе «Бальзар», «поскольку публичный бар является самым что ни на есть джойсовским местом, где развязываются все узлы и разрешаются все загадки»[320]. На этой встрече Элен Сиксу замечает, что Деррида испытывает к Джойсу настоящую страсть, не ограничивающуюся теми несколькими строками, которые он к этому времени успел ему посвятить. Но они находят и много других общих черт, начиная с происхождения: Элен Сиксу, родившаяся в Оране от матери-ашкенази и отца-сефарда, выросла в Алжире и бывала в тех же местах, что и Деррида в молодости, – в Саду испытаний, лицее Бюжо и многих других. Не менее близки они и в своих впечатлениях от французского университета и от его паралича. «Когда я встретила Деррида, я воевала с институцией, – вспоминает Элен. – Разговаривая с ним, я сказала себе, что должен где-то быть французский университетский мир, состоящий из других людей, его чеканки, решивших сдвинуться с мертвой точки. Но очень скоро я была вынуждена признать, что он на самом деле один такой. Мы стали настоящими сообщниками. Благодаря ему я почувствовала, что не обязана жить исключительно в компании с мертвецами, авторами великих текстов, которые я читала»[321].
1964-й – это, несомненно, год, когда у Деррида завязываются новые дружеские отношения или становятся прочнее старые. Незадолго до начала лета Деррида вместе со своим сыном Пьером, которому едва исполнился год, отправился в Бретань, чтобы повидаться с Габриэлем Бунуром. Он хотел бы написать ему по возвращении, но был «снова пойман университетским чудовищем, которое исторгло его истощенным на берег лишь в конце июля». Все это не мешает Деррида почувствовать себя очарованным «насыщенным, сверкающим, благожелательным» обаянием Бунура и вниманием, «щедрым и в то же время целиком растрачиваемым в каждый конкретный момент», которое он засвидетельствовал своему гостю. Но Деррида был настолько изнурен, что после всех этих месяцев непрерывных экзаменов чувствовал себя «неспособным больше, чем когда бы то ни было» «сложить хоть малейшую фразу». Его усталость «настолько глубока и сопровождается таким горьким отвращением к профессии», что порой у него возникает впечатление, что он больше не знает, о чем говорить. Он с грустью замечает: «Моя естественная речь стала как никогда искусственной, преподавательской или письменной»[322]. Он надеется, что ему удастся свидеться с Габриэлем Бунуром в самом скором времени, в каждый из слишком редких приездов последнего в Париж.