В том, что касается Камю, умершего в прошлом году, Деррида проводит более обстоятельный, чем в каком-либо другом тексте, анализ:
Прежде всего хочу сказать, что интенцию нескольких страниц, которые ты посвящаешь «Постороннему», я считаю замечательной. Эту книгу я всегда читал как алжирскую, и весь критико-философский аппарат, который к ней приклеил Сартр, на самом деле, как мне казалось, только преуменьшает ее смысл и «историческую» оригинальность, скрывает их, причем, возможно, в первую очередь от самого Камю, который слишком быстро стал считать себя… большим мыслителем… Еще не так давно я часто оценивал Камю так же, как и ты, по тем же самым причинам… Я не знаю, честно ли это и не покажутся ли завтра некоторые из его предостережений теми, что обоснованы элементарной трезвостью и требовательностью. Тысяча обстоятельств, и прежде всего все его прошлое, – вот что позволяет не отказывать Камю в чистом и ясном намерении[253].
Франко-мусульманский Алжир, за который всегда боролся Камю, – именно тот, которого хотел бы и сам Деррида. И хотя он знает, что мечта эта стала анахронизмом, он по-прежнему считает, что она никоим образом не была прикрытием для «Алжира папаш»[254].
Через несколько недель Пьер благодарит его за эти «столь насыщенные и глубокомысленные страницы, что понадобилась бы еще одна книга», чтобы на них ответить. Он чувствует, что послужил своего рода катализатором для мышления Деррида и что ему довелось собрать его спелые плоды. Нора хотел бы, чтобы они встретились для более свободного разговора. Он признает, что написал свою книгу не без некоторых перегибов. «Я собирался рассказать о своей поездке, осмыслить то, что видел, но, если бы я занялся напрямую этой темой во всем ее разнообразии, я бы написал диссертацию, и это был бы полный паралич»[255].
В конце месяца они однажды проводят долгий вечер за доверительным разговором, в котором не пытаются сделать окончательные выводы. Деррида говорит, что очень доволен этой встречей. Даже если временами казалось, что разговор топчется на месте, их несогласие, с его точки зрения, было лишь «другим способом достичь совместного согласия или быть несогласным с самим собой. И как можно было серьезно думать об Алжире – или о чем-то другом, – не придя к этому?» Он, видимо, догадывался, что Пьер Нора хотел бы публично объясниться по некоторым вопросам, например в ответе на рецензию, которую бы опубликовал Деррида. Но «по тысячам причин о написании статьи не может идти и речи». Вероятно, одной из них является защита близких. Впрочем, он был бы не против, чтобы все его длинное письмо или какая-то его часть были опубликованы анонимно, за подписью некоего «алжирского друга»[256]. Этот план, судя по всему, так и не был осуществлен.
Спустя несколько недель Деррида из Эль-Биара посылает новое письмо своему старому товарищу:
У меня здесь странный отпуск: между кое-какой работой… и приморским счастьем пережевываешь целый день, среди этого странного общества немыслимые проблемы. И я замечаю, что все больше люблю эту страну, безумной любовью, не являющейся противоположностью того отвращения, о котором я ей так давно заявил[257].
Это будет его последнее алжирское лето; возможно, он догадывается об этом, хотя и не признается себе. Для алжирских французов страх стал чем-то материальным. Одного старика зарезали в Эль-Биаре, в двух шагах от семейного дома Деррида. Шарли, сын двоюродной сестры, приехал на год пожить во Френе у Жаки и Маргерит, поскольку его семья боится, что его убьют; здесь у него проявится вкус к работе и исследованиям, и позже он скажет, что эта побывка спасла ему жизнь.