В первое время Жаки кажется скорее довольным своим положением, по крайней мере если верить письму, отправленному им двоюродной сестре:

Деррида отвечает за два класса, что соответствует примерно 15 часам занятий в неделю. В последнем гуманитарном классе лицея учеников не более 15 человек. На предподготовительных курсах, куда специально решили принимать как девушек, так и юношей, учеников около 30, и в большинстве своем они не слишком выдающиеся. Аудитория у него, соответственно, немного «деревенская», то есть существенно отличающаяся от той, какую он надеялся найти в Сорбонне. Это не мешает ему тщательно готовиться к занятиям, даже если физически не хватает времени записывать лекции в полном виде, как он будет делать впоследствии. Ему бы, конечно, хотелось не заниматься обычным преподаванием, а рассказывать о философских проектах, наиболее интересных на данный момент для него самого. Но возможно, он слишком точно следовал требованиям серьезности, предъявленным директором. К тому же он, вероятно, пытался уравновесить свою робость несколько отстраненной авторитетностью. Собственно, у его учеников осталось воспоминание о трудном и слишком требовательном преподавателе. Все три свидетельства, которые я смог получить, полностью согласуются друг с другом.

Альберу Доссену, в те годы ученику предподготовительных курсов, он запомнился прежде всего как «красивый молодой человек, брюнет с римским профилем», который в конце занятий предавался порой ностальгическим воспоминаниям о Северной Африке. В остальном же он не был особенно близок с учениками, и часто у них возникало впечатление, что он живет в мире идей и размышлений, к которым они никогда не смогут приблизиться. «Я, кажется, помню, что он знакомил нас с идеями Гегеля, используя столь сложный язык, что немногие из нас могли за ним уследить. В записях лекций ощущалась наша неспособность в должной мере понять речь Деррида, из которой явствовало, что его стремления значительно превосходят то, что мы в состоянии усвоить».

Поль Коттен тоже был поражен серьезностью и сосредоточенностью Деррида, как нельзя более далекой от вольтерьянской иронии Женетта и богемной привлекательности Паскаля Фьески, преподавателя философии предыдущего года. «Деррида не раскрывался. Он, похоже, терпеть не мог анекдоты и забавные примеры. Он пытался не нравиться нам, а читать хорошо выстроенные лекции, подкрепленные материалом. Лекции эти были насыщенными, но их теоретическая планка для нас была чересчур высока. Он слишком уж верил в наши интеллектуальные способности. Уровень предподготовительных курсов у нас не имел ничего общего с уровнем какого-нибудь класса в лицее Людовика Великого или Генриха IV. Я помню, как он долго рассказывал о „Критике чистого разума“. У него, собственно, было стремление все сводить к Канту. „Отличительное качество великого философа в том, что его обязательно встретишь на любом перекрестке“, – говорил он. Он прищуривался, когда говорил нам об особенно сложных вещах, словно чтобы дать нам возможность больше проникнуться его речами».

Более позитивные воспоминания сохранились у Ньо Муелле, который будет и далее изучать философию, а потом станет министром в Камеруне. «Жак Деррида был очень сдержан и не особенно интересовался делами своих учеников. Но он принял участие в ужине, который мы организовали всем классом. Они вместе с Женеттом, единственные из учителей, присоединились к нам по этому случаю вместе со своими женами. Он не слишком много говорил и еще меньше шутил. Одному из наших одноклассников, который постоянно смеялся, Деррида однажды заметил: „Послушайте, Пеллуа, ваша вечная веселость меня удручает…“. Занятия у него были в равной мере насыщенные и серьезные, а поскольку у меня в последнем классе философия шла неплохо, я лично посещал их с большим интересом. Именно он дал мне возможность разобраться с кантианством. У него я постоянно получал хорошие отметки. Быть может, потому, что я уже тогда чувствовал, как во мне зарождается очень большой интерес к философии».