Вопреки осуществленной Гуссерлем неимоверной революции он все же остается пленником великой классической традиции, сводящей конечность человека к случайному происшествию в истории, к «сущности человека» и понимающей темпоральность на основе возможной или актуальной вечности, причастным которой он был в прошлом или мог бы быть сейчас. Открывая априорный синтез бытия и времени в качестве основания всякого генезиса и всякого значения, Гуссерль, дабы спасти строгость и чистоту «феноменологического идеализма», не раскрыл трансцендентальную редукцию и не перестроил свой метод. В этой мере его философия требует преодоления, которое станет лишь продлением или же, наоборот, радикальным разъяснением, а фактически полным обращением[149].
Несмотря на то что Морис Патронье де Гандийак, которого некоторые называют Гландуйе[150] де Патронажем, считался «благожелательным и внимательным» руководителем, он, единственный официальный читатель диплома, удовлетворяется его беглым просмотром. Позже он скажет, что причина в том, что он сразу же разглядел качество работы, но главное – он никоим образом не являлся специалистом по Гуссерлю. Как бы то ни было, Деррида крайне разочарован отсутствием реакции на его первый текст, написанный с таким размахом. Он-то надеялся на настоящий философский диалог вроде того, что он начал вести с Рудольфом Бёмом, но не смог продолжить с кем-либо из своего окружения. «Моя дипломная работа была бы интересной в других условиях и для других читателей», – признается Жаки Мишелю Монори. Похоже, ни Альтюссер, ни Фуко не вызвались ее прочитать. Только Жан Ипполит сделает это через год и скажет, что Деррида должен задуматься о ее публикации. Но Жаки, в это время полностью поглощенный подготовкой к агрегации, не прислушается к этой идее.
«Проблема генезиса в философии Гуссерля» – это, конечно, не просто дипломная работа. В ней уже заметен ряд фундаментальных составляющих его творчества, а когда текст через 37 лет будет наконец опубликован, Деррида сам будет смущен тем, что «узнает в нем, не узнавая… манеру говорить, быть может, почти не поменявшуюся, старую и почти фатальную постановку голоса, скорее тона». Еще больше он будет смущен тем, что найдет в ней своего рода закон, постоянство которого покажется ему «тем более удивительным, что с тех пор он, в том числе в своей буквальной формулировке, будет все время управлять» тем, что пишет. Уже с этого момента вопрос для него состоит в «изначальном усложнении начала, в исходном заражении простого»[151]. Открыв этот текст, Жан-Люк Нанси, в свою очередь, напишет Деррида: «В этой книге ужасно то, что в ней нельзя найти молодого Деррида, которого можно было бы поймать с его юношеским поличным. Генезис Деррида – можно, но не молодого Деррида. Он уже весь здесь, во всеоружии и в шлеме, как Афина. Однако то, чего ему не хватает, можно заметить, это как раз определенная молодость, молодость игры»[152].
Прекрасные отношения с Люсьеном Бьянко не мешают Деррида с ностальгией вспоминать о дружбе с Мишелем Монори. «Холодное возбуждение» Школы приводит его в оцепенение, и он тоскует «по тому долгому молчаливому одиночеству на улице Лагранж, во время которого и выходя из которого действительно являешься самим собой»[153]. Мишель, который прошлым летом получил CAPES[154] по литературе, стажируется в двух лицеях в Нанси. Встречаться из-за этого еще сложнее, и обычно встречи слишком коротки, чтобы не разочаровывать. Жаки начинает опасаться, что он замыкается в себе, становится черствым и эгоистичным. В апреле 1954 года, снова ощущая приступ меланхолии, он умоляет своего друга остаться в Париже по крайней мере на выходные: